Светоч русской земли
Шрифт:
В доме не было никого, и если бы не Варфоломей, заглянувший со всегдашним: не надо ли чего? - неизвестно что бы и стряслось.
Увидев лицо Нюши, покрасневшее, в крупном поту, заслышав её стоны, Варфоломей растерялся. Хотел бежать за повитухой, но крик Нюши:
– Олфёра-а-а! Не оставляй меня, не оставля-а-а-ай! А-ой! Ой! А-а-ой!
– заставил его остановиться. В голове напоминалось: что надобно?! Воды горячей, много! - сообразил он - и скорей! В загнетке ещё нашлись горячие угли. Он раздул огонь, затопил печь, вдвинул в огонь большой глиняный горшок с водой. Потом, сцепив зубы и стараясь ни на что не смотреть, развязал и распустил на Нюше пояс и
"Васильиху надо! - думал он. - И в доме - никого, ни отца, ни матери и ни единой бабы, все - на огородах да в поле!" Двадцать раз намеревался он побежать за помощью, но Нюша, вцепившись в него, оскаливая зубы и мотая головой, не отпускала Варфоломея от себя...
В самый, как показалось ему, последний миг в горницу ворвалась Катерина, за ней попадья Никодимиха, и Варфоломей был выставлен за порог, где его и нашла мать в страхе и трепете.
Варфоломей так и не понял, когда же домой явился Стефан и когда, в какой момент, его снова позвали в горницы, где и показали уже умытого и запеленутого малыша.
Взглянув на постель, он увидел глаза Нюши. Казалось, прежняя духовность, и ещё что-то неземное, воскресли в ней после перенесённых родовых мук.
Варфоломей стоял и смотрел, переводя взгляд с роженицы на ребёнка. Почему он был уверен, что Нюша должна умереть? И почему он и сейчас не чувствует, что ошибся в своих предвидениях?
Однако Нюша была жива, и по улыбке, посланной ей Стефану, он понял, что всё уже - позади. И то, чего он так боялся в последние месяцы, отошло, отодвинулось, исчезло, или почти исчезло.
Варфоломей научился обстирывать и обмывать малыша Нюши, и даже купал его, в корыте, держа на ладони, и справлялся с этим ловчее юной матери.
Стефан допускал такое вмешательство брата в свою семейную жизнь. Со временем, войдя во вкус, иногда и сам сваливал на Варфоломея бабские заботы:
– Олфёр! Помоги там! - произносил он, утыкая нос в книгу, и Варфоломей откадывал недошитый хомут и брался обихаживать малыша.
Люльку для ребёнка готовили оба брата: Стефан сколачивал остов, а Варфоломей вырезал на ней узоры.
Младенца, когда минуло сорок дней со дня рождения, нарекли Климентом, в честь равноапостольного Климента.
Нюша так привыкла к услугам Варфоломея, что подчас переставала даже стесняться его. Просила подать малыша, одновременно выпрастывая грудь из расстёгнутого сарафана.
Глава 13
Осень. Срублены хоромы для Стефана с Нюшей. Пётр с Катериной перешли жить к отцу Никодиму. Без споров поделены слуги, пажити и добро.
Терем Кирилла опустел.
Из Орды вернулся князь Семён с пожалованием. Великое владимирское княжение осталось за Москвой. Радонежане вздохнули. Не знали ещё, каков – новый князь и как проявит себя, но так хотелось мира! По своему хотению и князя Семёна за глаза наделяли многими добродетелями: нищелюбив, справедлив, богомолен, трезвен... Вскоре радонежская дружина, вкупе с переяславской, ушла в поход к Великому Новгороду. Туда же выступили владимирская, суздальская, ростовская и ярославская рати. Князь Семён, видимо, намерился продолжать дело отца. Общего ополчения, впрочем, не собирали, так что сыновья Кирилла остались дома. Видно стало, что до серьёзной войны дело не дойдёт.
Варфоломею по осени пришлось ехать с хлебным обозом в Нижний Новгород, так что разговор с матерью опять отложился.
Он вернулся с огрубевшим, иссечённым ветрами лицом, повзрослевший, смутный от переполнявших его впечатлений и дорожных картин.
Нищие на дорогах; грязь и дожди; байки о разбойниках, вырезывавших, по дороге к Мурому, будто бы целые караваны торговых гостей; дымные, вросшие в землю, крытые соломой избы; скирды хлеба; вороньё на падали; бабы, что, сложив руку лодочкой, долго смотрят в след обозу; короткие ночлеги, дорожная усталость и тоска. И вдруг, на круче Клязьмы, вознесённый громадой валов и роскошью белокаменных соборов, потрясший его Владимир, про который он до сих пор только слышал.
Он выстоял службу под сводами Успенского собора, побывал в Дмитровском храме, засунув нос и на двор митрополита, откуда его, впрочем, выгнали, потолкался в торгу, наслушавшись разговоров и толков, насмотревшись на торговое многолюдство, уличную тесноту и сочетание выставленного напоказ богатства и нищеты. Уже здесь он увидел многочисленных татарских гостей, развалисто ходивших по городу, приметил и косые взгляды горожан, бросаемые на непрошеных гостей, и татарская дань, о которой каждую осень починали толковать в Радонеже, наполнилась для него новым смыслом. Страна с великим прошлым была зажата и стеснена горстью сыроядцев! Всё, о чём говорили ещё в детстве, в Ростове, и о чём толковал ему брат, и спорили взрослые в Радонеже, нет-нет, да и возвращавшиеся к прошлому, недоумевая, почему с такой лёгкостью поганые завоевали страну? Всё обрастало теперь плотью, зримо являлось взгляду и требовало решений ума. Бродя по владимирскому торгу, Варфоломей вспоминал рассказы Стефана о давнем ростовском вече, так и не захотевшем помочь восставшей Твери. Он всматривался в лица, гадая, как бы поступил на том ростовском вече этот мужик, и тот ремесленник, или этот купчина с толстенными ручищами и весело-румяным лицом? Пошёл бы со всеми громить поганых, или бежал бы впереди всех, спасая свою жизнь? Как понимают себя, как чувствуют своих ближних все эти люди?
Вот боярыня, вылезши из возка перед лавкой гостя-сурожанина, надменно посмотрела толпу и кинула, не глядя, сунувшейся к ней нищенке медную монету ордынской чеканки, за которой та, упав в грязь, долго елозила, разыскивая деньгу под ногами прохожих, и, наконец, найдя, спрятала за пазуху... А вот минуту спустя около той же нищенки остановилась баба, бредущая с рынка, и, улыбаясь, что-то стала выспрашивать её, а та отвечала, пригорюнясь, покачивая головой, только и слышно: "Милая!" - "И-и, милая!" - "А я, милая!"...
– А у нас летось всё погорело! - доносился до него голос нищенки. И баба достала из торбы ножик и каравай хлеба, отрезала краюху и подала нищенке, и обе кланялись одна другой, и снова слышно: "Милая!" - "Да што ты, милая!". Женщины разошлись, и нищенка покрестила поданную краюху. "Вот этот лепт - от Господа!" - подумал, провожая её глазами, Варфоломей.
Что может их всех собрать, сплотить, заставить понять, что все они - братья, единый народ, и никоторый никоторого - не богаче и не беднее, как поняли это сердцем те две женщины. И одна поделилась с другой краюхой хлеба не ради выхвалы и не ради заслуги перед престолом Всевышнего. А потому, что та нынче - в беде, которая и её настигнет когда-то или уже пристигала не раз!