Светопреставление
Шрифт:
В сгустившихся сумерках послышался шум и быстро приближающиеся неразборчивые голоса, мы все напряглись, тщетно высматривая в темноте палку или камень на всякий случай, но, к счастью, из-за поворота показались те, кого мы искали. Менее пьяный Сережка гнал более пьяного Ваську хворостиной, как телка, хотя тот походил скорее на подсвинка. Пытаясь увернуться от хворостины, он разгонялся, его заносило, и он с хрюканьем врезался головой в очередной плетень.
– Гоняю его, чтобы протрезвел, - заплетающимся языком объяснил похожий на завитого "битла" Серега.
– Самое трудное - поднимать, помогите!
После нескольких таких подъемов, пробежек и падений мне пришла в голову другая мысль. Мы затащили Ваську в какой-то неогороженный двор и принялись насильно поить водой из колодца, чтобы он, опившись, проблевался, подбадривая его к тому несильными ударами под дых. Куда там! Он выдул не менее половины ведра, после чего сжал побелевшие губы колечком ("куриной попкой", говорили наши девчонки, - была у него такая важная манера), равно отказываясь и пить и блевать. Более того, невзирая на тумаки, он принялся засыпать мертвецким сном. Что делать? На дворе ночь, сырость пробирает, нести его на руках, такого вымахавшего, широкого в кости дылду, - да и куда?! Пред очи учителей, завуча, школьного парторга? Это значило заложить друга, нас всех и весь класс. Ночевать с ним на улице? Я постучался в хату. Открыла босая старуха в драной вязаной кофте. К счастью, она жила одна, единственный ее сын жил с семьей на другом конце села. Она согласилась положить нашего Ваську на пристенной лавке. Мы успокоили ее, что ранним утром заберем товарища, после чего смогли наконец сами вернуться в детский сад, чтобы поспать пару часов.
Дверь кухни все еще оставалась открытой, кому-то из класса "А" и из наших не спалось. Но свет всюду был погашен; сделав несколько шагов вслепую и налетев на что-то, едва не обрушившееся с грохотом, мы молча опустились на четвереньки и продолжили ползком свой путь во мраке. На фоне окон проявился вскоре створ двери, ведущей в зал с сотней укороченных коек. Где моя, я знал и, немного покружив, достиг ее, примостившись, наконец, на ней калачиком поспать до рассвета. Серегу же в помещении развезло. Он зацепился хлястиком фуфайки за пружинный крючок под чьей-то кроваткой, попытавшись определить, занята ли она, пребольно получил по руке от бдительной девчонки и, безуспешно подергавшись, так и заснул под детской кроватью в полуподвешенном состоянии.
Свое обещание мы сдержали и разыскали в предрассветном селе, стуча зубами от сырости и недосыпа, хату, в которой оставили Ваську. Этот гад-таки отдал все выпитое, но не тогда, когда мы от него этого добивались. Молодецки раскинувшись на полу хаты посреди брызг и лужиц многократной рвоты, он спал теперь сном ребенка. Старуха сидела с ногами на лавке, как неприкаянная курица на насесте. Увидев наше огорчение, она принялась нас утешать: "Совсем молоденький еще хлопчик, да я сама приберу, и с сыном моим такое не раз бывало". Старухина отзывчивость настолько поразила меня, что я от нас всех сгоряча пообещал купить ей... новую кофту: что бы мы делали, не согласись она помочь нам? До сих пор мне стыдно и досадно за пустое обещание - в те годы у нас совершенно не было денег. Всем классом мы заработали на току с кукурузой, уборке свеклы и помидоров столько, что еще остались должны колхозу за наше пропитание. Конечно же, история с напившимися городскими школьниками живо обсуждалась всем селом (новость на селе - особый товар, а обещания молчать старуха не давала) и, естественно, немедленно сделалась известна и нашим педагогам. Они были возмущены, стыдили, грозили карами, однако сразу по возвращении начинались каникулы, и на историю решили закрыть глаза - никому не хотелось выносить сор из избы. Тем более в канун такого торжественного события, которому, собственно, и посвящена была наша поездка в колхоз. Можно сказать, что дело об аморальном поведении было прекращено по амнистии.
Наши учителя не были широко мыслящими людьми. Но тогда почему и следующие два года они шли у нас на поводу? "Клевали" на наши идеи, откликались на наши предложения, договаривались об автобусах для дальних поездок, сами подали идею выпускать школьный самиздатский литературный журнал - чистую крамолу в те годы. Свой журнал мы назвали без затей - просто "Арт". Для первого номера я написал вполне анархистский манифест, два рассказа - добрый и злой - и полемическую заметку "Американцы в космосе". Естественно, этот номер, как и следующий, впрочем, сразу попал на стол соответствующего кабинета в КГБ, и к нам в школу прислали нового завуча по английскому обучению - переведенного из Тбилиси офицера госбезопасности весьма спортивного вида. Наш Васька изображал его очень похоже: открывается дверь, с порога летит над нашими головами портфель нового учителя и приземляется точно на стол, сам он не спеша подходит к доске и отчетливо произносит, выдержав паузу и смакуя каждое слово: "Здравствуйте. Я ваш новый учитель, зовут меня Икс Игрекович Зет. Родился в Тбилиси, где и провел большую часть жизни, занимался конным спортом и боксом. У кого есть вопросы?"
Девчонки класса "А" сразу влюбились в него - все до единой, - они ходили за ним табуном, доводя этим и телефонными звонками до каления его жену, а когда через полгода его забрали от нас и рассекретили, то так же табуном простаивали на углу безлюдной улицы Чекистов, надеясь встретить его или хоть увидеть мельком. Любопытно, что на девиц нашего класса его чары не подействовали совсем (и только сейчас я понял причину столь загадочного иммунитета: XYZ, назовем его так, тоже в прошлом учился в параллельном классе "А" и был одним из особо удачливых его выпускников). Преподаватель, как и завуч, был из него никакой. Нам, нескольким, он пытался понравиться, вступая в разговоры и угощая сигаретами. Это слегка льстило, но и внушало снисходительное ироническое отношение, как заискивание барина перед мужичками. Тогда же работавшая у нас учительницей "мовы" и литературы потасканая райкомовская инструкторша, о которой говорилось за плечами, что "у нее было четыре аборта", с глазами питона и приторными фальшивыми интонациями, какие бывают только у самых бездарных актрис облдрамтеатров, эта учительница остановила меня как-то на школьной лестнице, зажала до конца перемены в угол так, что я не мог, как ни старался, увернуться от ее нечистого дыхания, и на следующий день зачем-то принесла почитать изъятый из библиотек древний номер "Нового мира" с романом Дудинцева "Не хлебом единым" (до того с жестким соблюдением смехотворных правил конспирации мне уже давал почитать другой номер того же журнала с "Одним днем Ивана Денисовича" наш "англичанин" по кличке Патиссон - может, целью были не мы, а он?).
Допустим, стоящие за этими двумя и начавшие с нами игру в кошки-мышки товарищи из здания на безлюдной улице рассчитывали использовать наш школьный журнал как наживку. Но другие наши учителя - им-то это все было зачем? Почему они позволяли нам держать в классе старый патефон, подаренный нами девчонкам на 8 марта? Почему открывали для нас подсобки своих кабинетов, пускались с нами в споры, обижались и выспрашивали, что мы думаем о чем бы то ни было на свете?! Ослепил ли их наш солнечный идиотизм? Или они хотели тоже немного пожить около нас, чтоб дожить свое и было что вспомнить? Не знаю.
Помню похожую на притчу задачку о бассейне с двумя трубами, слышал про группы "А" и "Б" в промышленности и про то, как они сидели на трубе, про одноименные пункты могу сказать, что между ними, вопреки тому, что утверждается на этот счет учебниками, никогда не существовало сообщения. Знаю еще, что писатели с фамилиями на А, Б, В, Г, Д, с которых начинаются списки учеников в классных журналах, гораздо успешнее, а часто и пишут лучше тех, чьи фамилии начинаются с букв, расположенных в других, более отдаленных и глухих участках алфавита. Думаю также, что Лермонтов, не попади в юнкерское училище, непременно учился бы в классе "Б".
Однако какие математически корректные доводы могу я привести для доказательства своей теоремы (уж аксиомой-то она точно не является)? Кажется, я поторопился - ресурсов левого полушария моего головного мозга явно не достает на то, чтобы, сведя все концы, добиться непротиворечивого и "красивого", как выражались наши учителя, доказательства. Я учился в классе "Б", поэтому прошу снисхождения за подмену в очередной раз аргументации иллюстрацией.
Было так заведено, что со второго года обучения все классы переводились в малое здание в глубине школьного двора, отведенное под начальную школу. Питомник своего рода или отстойник, чтоб не путалась мелюзга под ногами и нагуливала вес. Для заслуженной учительницы это правило было несколько унизительным, но и она ничего не могла с ним поделать. Свою вынужденную "опалу" она использовала для передачи педагогического опыта другим учителям младших классов, в том числе и нашей первой учительнице. Они простаивали на переменах в коридоре, грея спины у кафельной печки (здесь мы под их взглядами или окриками замедляли шаг, после чего кубарем катились по леснице, съезжали по перилам - никаких тебе дежурных с красными нарукавными повязками на этажах!), - и заслуженная, с уложенными на голове толстыми косами и колышущимся бюстом, все поучала, давала советы, что-то рассказывала, а наша-то, помоложе, худенькая, серенькая (никогда ничего яркого в одежде), все слушала, ловила каждое слово, кивала согласно, понимая, что до заслуженной ей, как до неба, ну и ладно, как-нибудь и на своем месте.
Кажется, я теперь понимаю, что разница между ними по существу была в одном только: наша Мефодьевна, в отличие от их Ксении, относилась к каждому из нас по-разному, то есть как к людям, и не скрывала этого. И поэтому каждый мог стать, кем хотел и мог: двоечник Двоечником, зубрила Зубрилой, посредственность Посредственностью, девочка Матерью или Б...ю, - каждая дорожка раздваивалась или растраивалась, и каждый мог принять свою участь и следовать по тому пути, по которому его влекло, но мог и попытать счастия оружия, и с большого расстояния любой выбор не кажется мне сегодня столь уж существенным, куда важнее, что выбор наличествовал, шанс имелся у каждого.