Светопреставление
Шрифт:
Я где-то куролесил, прожил жизнь - не лучшим образом, но старался - не сидел, во всяком случае, сиднем. А она живет все в той же квартире (родители, как мне сказали, поумирали), и голос все такой же резкий, с хрипотцой, только кудряшки стали совсем седыми и лицо все в морщинах. И все эти годы она продолжала выходить в наш двор со сменявшими друг друга собачками, затоптав его своими шагами вконец, до полной однородности и стертости черт - состояния бесплодной земли. Может, так и хорошо, так и надо, но я испытал тогда инфернальный ужас.
И вот продолжаю.
Наш двор находился в центре моего мира, и от него расходились дальние дороги на все стороны света. Вперед пойдешь - друга найдешь. Назад пойдешь в приозерные болота попадешь. Налево пойдешь - минут через пять очутишься на центральной площади города. А направо пойдешь - минуя скрюченные ели, выйдешь к парку и городскому озеру минут через десять. В детстве этот путь отнимал вдвое-втрое больше времени: во-первых, шаги мельче, во-вторых, не было на этом пути ничего похожего друг на друга, даже скрюченные елки все были разные - одной какой-то доисторический мороз завернул верхушку к земле да так и оставил, другую сделал кривобокой, третью наклонил, четвертую расщепил и так далее.
Озеро - место желанное, и за час его по берегу не обойдешь - только на велеке. Здесь пляж, мостки с внутренним бассейном и вышкой, с которой я никогда не прыгал. Вначале родители не позволяли купаться здесь, а потом я и сам не хотел. Когда озеро стали все чаще спускать и подолгу чистить. Оно периодически загнивало, поскольку питал его один крошечный ручеек. Неглубокое дно без воды, развороченное бульдозерами, выглядело отталкивающе. Озеро было рукотворным - с двух сторон его удерживала, не давая растечься, земляная дамба. Ее насыпали горожане после войны, превратив место расстрелов в зону отдыха. Может, озеро и не было залито прямо поверх костей, но существа дела это не меняло. Как-то уже в старших классах, гуляя с девушкой по дальнему берегу, мы спустились с ней с дамбы, пробрались сквозь заросли ивняка и бузины и на зеленой лужайке неожиданно наткнулись на розовый гранитный камень, на котором было высечено, что здесь в годы войны располагался фашистский концлагерь, где было уничтожено 120 тысяч человек "советских военнопленных и гражданских лиц разных национальностей". Мы не знали тогда еще, что до войны город был не столько польским, сколько еврейским и только недавно его население превысило цифру, высеченную на камне. Еще и поэтому так поразила нас надпись на камне: это было уже не озеро, а какое-то "зеро", под которым погребен оказался еще один такой же город, отмеченный только этим камнем. Тем же путем мы вернулись с девушкой на аллею, обегающую по кругу живописное озеро - с плакучими ивами над водой, лодками, скамейками, ларьками, кафешками и островом, с перекинутым к нему бетонным гнутым мостиком.
Мать той неважно учившейся девушки работала неподалеку от озера в зеленном хозяйстве, откуда наш класс носил каждый год на праздники огромные букеты роз своим учителям. Которые, исправно промывая нам мозги, и словом никогда не обмолвились о городе Зеро. Как и никто другой, впрочем. И нас это не удивляло ни тогда, ни позднее - вот что удивительно.
А в более ранние годы городское озеро служило мне чем-то вроде Маркизовой Лужи, где отец обучал меня азам и навыкам мореходства. Как-то целое лето он прибегал домой, ни одной лишней минуты не задерживаясь на работе. Я был уже наготове, и почти бегом - "Ну чего ты плетешься там, шире шаг!" - мы спешили с ним на озерную лодочную станцию, где, выстояв небольшую очередь на солнцепеке, он под залог паспорта или часов брал лодку напрокат, платя тридцать копеек за час, и до самого захода солнца мы бороздили с ним воды озера во всех направлениях, гребя то вместе, то поочередно. Когда мы гребли вместе, нам не было равных на водной глади - широкозадая фанерная лодка, распустив пенистые усы, неслась, как на крыльях. Поначалу я ходил с кровавыми волдырями от весел, но к концу лета у меня образовались на ладонях мозоли в нужных местах. Хотя еще больше, чем грести, мой отец любил командовать:
– Левым табань, правое суши! Балда, правое!
– Так у меня вот правое!
– Отставить разговоры, курс зюйд-ост, полный вперед!
– Идем в бейдевинд, три галса левее!
Ну и тому подобное. Это было замечательное лето.
Я вынудил его учить меня тому, что мне было интересно. Он сам впервые с ностальгией оглядывался на свою жизнь, припоминая год службы после института на Черноморском военно-морском флоте, - муштра забылась, осталось одно южное море, но и оно лишь в виде нечаянного дуновения бриза в далекой сухопутной глуши: Одесса, Поти, пальмы...
Нами создана была география чахлого макета моря, на поверхности которого мы упражнялись в мореплавании. Мы дали названия острову, мысам, бухте, проливу, ручью, питающему озеро, и поросшему осокой гнилому затону. Были, конечно, на озере морские волки и покруче нас - на спасательной станции, но у них имелись катера, бинокли, тельняшки и даже стереотруба на вышке. У меня же был только маленький кусочек тельняшки, который я сам пришил к вырезу рубашки, будто на мне целая тельняшка. Мальчик бредил морем. Перед заходом теплохода в Севастополь я не спал всю ночь, не сблевал ни разу и уже перед рассветом был на верхней палубе, переживая: какие из военных кораблей я увижу на рейде и в бухте? Эсминцы - точно, подлодки тоже, тральщики, торпедные катера, но вот увижу ли флагманский корабль? И, силы небесные, помогите мне увидеть хотя бы один новый ракетный крейсер! А вдруг все они окажутся на учениях или на дежурстве в Средиземном море?! Вот будет досада.
На стене моей комнаты под репродукцией Айвазовского в золоченой раме висел учебный плакат с американским атомным авианосцем "Мидуэй", агрессивно задравшим скошенную палубу. Что никак не соответствовало атмосфере "чердака старого морского волка", которую я всеми силами стремился воспроизвести, не имея к тому достаточных средств: армейский шестикратный бинокль с бельмом на одном глазу, крошечный пустотелый глобус, пластмассовая каравелла, а остальное все - монеты, ракушки, да камешки, да сушеные морские коньки и иглы. Я помнил наизусть все планы главных морских сражений, начиная с Саламинского и заканчивая тихоокеанскими операциями второй мировой войны, красота и драматизм их построений завораживали, имена ласкали слух: как Рождественский мог позволить адмиралу Ямамото, словно ножом червяка, разрезать свою эскадру?! А вышедший из Скапа-Флоу адмирал Джеллико все цеплял, цеплял уходящий немецкий флот в Ютландском сражении за спадающий башмак линейного крейсера "Блюхер", да и тот не потопил! Орлов, подковой обступивший Чесменскую бухту и устроивший такой фейерверк, что наутро Оттоманская империя проснулась без военных кораблей, Гангут, под которым русские гончие и борзые в клочья разорвали шведского медведя, ну и так далее. Дома книг по военному искусству и кораблестроению хватало.
Мой ребяческий милитаризм был замечен отцом, который не смог после войны поступить в военное училище из-за полугода, проведенного на оккупированной территории в тринадцатилетнем возрасте. И он придумал игру, вскоре заменившую нам обоим походы на озеро. Точно так же он спешил теперь домой после работы, чтобы предаться куда более азартным стратегическим игрищам. Сначала пришлось создать две страны, разделить их на "его" и "мою" и окружить морем. Они были посажены на миллиметровку, и каждый получил по экземпляру географической карты с нанесенными координатами, горами, реками, городами и всем, что полагается. Физическая и политическая география, впрочем, были липой и, как на контурной карте, почти что не имели значения все являлось здесь полем боя, морского или сухопутного. Каждый располагал флотом с определенным числом авианосцев, линкоров, эсминцев, подлодок и прочим, где каждой боевой единице присвоен был коэффициент живучести, равнявшийся ее же ударной мощи, и установлены максимальная скорость передвижения и дальнобойность, - то же с сухопутными войсками. Расходясь по разным комнатам, мы лупили втемную по площадям, обводя карандашом медные монеты разного достоинства, после чего карты сличались, подсчитывались потери, наносилась новая дислокация. В общем, это был усовершенствованный и приведенный в движение вариант всем хорошо известного "морского боя". Каждый вечер, едва отужинав, мы расходились, рисовали новое положение своих дивизий и эскадр, вновь били по площадям вслепую, стараясь угадать маневр противника, сходились, стирали резинкой погибших и утопших и перечерчивали линии фронтов - игра все разрасталась. Главнокомандующими и диктаторами были мы сами, то есть наши игральные двойники под шутейными прозвищами, но были у нас и командующие армиями, адмиралы, которые гибли в сражениях и тонули, и тогда приходилось придумывать новые имена для очередной военной кампании. Только заканчивалась одна, начиналась следующая, которая не могла закончиться ни заключением мира, ни окончательной победой - иначе с кем же тогда играть? Незатухающая военная игра, несколько дурацкая, но не глупее позднейших компьютерных игр и для нас двоих, единственных, может, на всем свете игравших в нее, уж точно увлекательнее. Возможно, в штабах, куда отца призывали иногда из запаса на переподготовку, играли в похожие игры (для меня это не имело никакого значения тогда, не имеет и сейчас), возможно, так он довоевывал свое, не успев повоевать. Я же просто погружался каждый вечер в воображаемую жизнь в иной реальности - "бегство от действительности", "реакционный романтизм", так это, кажется, тогда называлось. И я готов был самозабвенно бежать в тот мир, сачкуя из этого. Потому что в этом, "их" мире было много всего. Не было только одного, стоящего, может, всего остального, - свободы.
Хотя сейчас, отстраивая и перенося на бумагу то, что было, я и не хочу уже свободы. А хочу назад - в бочку с кайфом без свободы! Я не подозревал, что придется заплатить за нее такую цену. Так отлетающая голова посылает прощальный удивленный взгляд обезглавленному телу. Где-то на въезде в новый век мне снесло башку, я и не заметил как. Доктор Время тут же приделал мне другую - какого-то седоусого недовольного старика. Я его не знаю.
Своя игра
История созревания в письмах
Все же созданная отцом игра не покрывала целиком моих потребностей в игре. Любимой и главной книгой для меня оставался географический атлас мира, напоминающий размерами и жестким тисненым переплетом "Краткий курс истории ВКП(б)" или карманную Библию (единственное чтение моего отца в оккупацию, откуда он, убежденный атеист, любил временами цитировать поучения и афоризмы), но с какими картинками! Кишечник внутренних морей трех сросшихся материков, зелень владений Британской империи с доминионами, суммарной площадью не уступавшая розовому цвету отечества, проведенные по пустыням под линейку границы, сказочная музыка названий: Баб-эль-Мандебский пролив - эта оргиастическая манжетка на входе в Персидский залив, цветопись морей Красное, Желтое, Черное, Белое, принюхивающийся к полярным ветрам Канин Нос, тревожный мыс Доброй Надежды и зловещий мыс Горн, Огненная Земля, Тихий океан, остров Борнео, поражающие воображение холодные и теплые реки течений, подводные хребты, ущелья и вулканы, кружева атоллов и вязкое Саргассово море и наконец затмевающая Древний Рим и превосходящая величием все существовавшие империи - всемирная Карибская пиратская республика! В конце концов я не мог не создать на правах ереси собственную игру и свой мир, в который впустил вскоре новых друзей.
Подтолкнула к этому апокрифическая книга "Кондуит и Швамбрания". Вначале я создал собственную "швамбранию" - воображаемые острова с названиями вроде Порт-Фель и тому подобное, - построил парусники, набрал команду отчаянных головорезов и принялся играть в пиратов. Отец с неодобрением посматривал на мое увлечение: "Почему пираты? Это же морские разбойники, обыкновенные бандиты!". Но что он понимал! Потому что: кто свободнее корсара в свободной стихии морей?
Когда появились друзья, заразившиеся моими галлюцинациями, но бывшие людьми более практического склада, пришлось отказаться под их давлением от выдуманных островов и начать бороздить в поисках добычи мировой океан, отменив только календарь и объявив текущий год 1762 от Р.Х.