Светопреставление
Шрифт:
Но я сказал бессердечно:
– Нет, мальчик, сейчас ты пойдешь спать и позабудешь о шахматах. Потому что все это - все, чем мы сейчас с тобой здесь занимались, - все это уже было, все эти ходы. Совершенно не важно, кто сегодня выиграл. Ты уже хорошо играешь, со временем будешь играть еще лучше, а сейчас отправляйся спать. Все-все, мальчик, покойной ночи!
Я почти бежал из той квартиры, чувствуя, что еще чуть-чуть - и в самую ночь на светлое Воскресенье я окажусь там, где мне и положено быть давно, в аду.
В месте, где на черно-белом поле из шестидесяти четырех клеток отупевшие от усталости черти преследуют вечным шахом короля, не желающего сдаваться. Чертям никогда не выиграть эту партию, потому что фигуру короля переставляет мохнатая лапа самого неутомимого игрока во вселенной, их князя - Вельзевула. Мне же уготовано при них место
Топография двора и мира
Двор должен быть проходным, иначе это двор тюрьмы - были в городе и такие. У детей самым волнующим подарком было показывать друг другу "ходы" и "ходики". Знающий тайные ходы (взрослые ими не интересовались) мог жить в городе, как рыба в воде, - исчезать без следа, прятаться, вдруг вырастать, будто из-под земли, или сокращать путь, будто на тебе сапоги-скороходы.
Наш двор был обычный, советского времени, открытый на все стороны света, но и в нем хватало для нас всяких неожиданностей. Во-первых, потому, что заявиться сюда мог кто угодно, а значит, произойти могло все, что угодно, и перевернуть привычный ход событий. Были такие таинственные места в нем, как входы в бомбоубежище посреди двора. После того как на областных учениях гражданской обороны кто-то доказал с указкой, что при атомной бомбардировке шансов уцелеть у города нет никаких (на него не придется даже тратить бомбу, достаточно сбросить по одной на две соседние области), проговорившегося умника примерно наказали, но к сведению приняли - на бомбоубежища во дворах жилых домов махнули рукой, и входы в них были намертво закрыты и завалены всякой дрянью. Кому-то все же изредка удавалось в них проникнуть - знакомые мальчишки хвастались добытыми там противогазами.
Существовал и оживлял дворовые игры подземный ход - общий подвал с выходами в разные подъезды и наклонной загрузочной шахтой для мешков с картошкой в боковом штреке. Интриговали загадочные зарешеченные приямки под стенами домов и ничейная квартира с наглухо замурованными окнами над аркой въезда во двор. На всех пятых этажах железные лестницы упирались в квадратные откидные люки, открывающие выход на крышу, но они всегда бывали заперты висячими замками. Был еще спуск по ступенькам в котельную под нашим домом - с котлами, манометрами и отблесками пламени, как в преисподней.
К общему двору примыкало также несколько внутренних двориков в массивных домах польской и австрийской застройки, пустоту между которыми и зашили две хрущевские пятиэтажки. Огороженный задний двор Энергосбыта был завален катушками кабелей, а слева намечены линией фруктовых деревьев владения маленькой фасонистой горбуньи, работавшей в суде и жившей в ветхом дощатом домике с еще меньшей, но нормальной дочкой. Домик строители не тронули, и жизнь его обитателей протекала, как на блюдечке, на глазах незваных соседей из многоэтажного дома. В их запущенном саду на вытоптанной земле играли в свои игры дети новых жильцов, а вскоре в нем установили по распоряжению управдома стол со скамьями и беседку, чтоб людям было где встречаться и отдыхать на свежем воздухе, и пустовали они потом только ночью и ранним утром, да и то не всегда.
Справа от здания Энергосбыта уцелел также одноэтажный барак, повернутый к новым домам торцом. В дальнем его конце жил с семьей крепко пивший сапожник, одноногий инвалид войны, костеривший всех в бога душу мать и благоговевший только перед спасшим страну от погибели товарищем Сталиным. К бараку примыкал огород, в котором все лето копалась жена сапожника, многодетная мать, безотказно нарожавшая ему детей по крестьянскому обычаю. Да и в нашем подъезде на первом этаже жила семья, перебравшаяся в город из села и не оставившая там ничего такого, чего нельзя было бы попытаться взять в новую жизнь. Отец семейства соорудил во дворе так называемый кагат для хранения картошки (мы-то все запасали ее в своих подвалах на зиму). Однажды он выдернул меня за ноги из своего овощехранилища и с криками, держа за шиворот, отвел к матери. Откуда я мог знать, что это чье-то, когда, поковырявшись в земле, откинув какую-то солому, обнаружил одну картофелину, затем еще несколько - ого, как это она выросла прямо во дворе? И сколько ее - сколько можно будет напечь в костре на пустыре! Как вдруг чувствую, меня уже тянут за ноги и зло кричат в самое лицо.
Что еще было? Отступив от дороги, несколько левее стоял двухэтажный флигель, на втором этаже которого жил мой приятель, каждое лето проводивший в пионерлагерях и с ранних лет исходивший похотью. Жильцам флигеля принадлежал огороженный глухим забором фруктовый сад с огородными грядками, куда они не пускали даже собственных детей. На входе в него сидел презлющий пес на длинной цепи. Когда я ходил к приятелю в гости, уповать можно было только на надежность ее звеньев и прочность ошейника - пес, стоя на задних лапах и заходясь лаем, порывался растерзать непрошеного гостя на части, и приходилось пробираться лицом к нему, вжимаясь спиной в стену флигеля. Конечно, я не очень любил там бывать. В глубине за оградой сада виднелось старое подслеповатое здание швейной фабрики имени Розы Люксембург, куда солдаты, зашедшие в увольнении распить на пустыре чекушку водки, подсылали мальцов - и чаще других моего приятеля, гулявшего поблизости от дома, подсылали с предложением швеям "е...ся". Дети знали, что это что-то стыдное и нехорошее, но не очень представляли себе, что именно. Швеи прогоняли их, возмущались, смеялись, но всегда какая-нибудь да выбегала, преследуя "гонца", взглянуть, кто же подослал мальца с таким непристойным предложением в неурочное время. Фабрика работала в три смены, и по ночам тускло светились оконца под ее крышей, а вблизи слышался несмолкающий торопливый стрекот машинок - та-ды-ды-ды!
Солдатики ли развратили воображение мальчишки, или же оно распалилось в летних пионерлагерях, с ночными драками подушками, матом, порчей воздуха и нескончаемым травежом анекдотов старшими. Типа:
– Поднять паруса!
– Спустить якорь!
– Можно капитану зайти в каюту?
– Пожалуйста!
Что, по договоренности, являлось любовной игрой, и речь на деле шла о подоле платья, трусах, вагине и члене.
Он полюбил запах собственных кишечных газов - на этом, собственно, мы с ним и распрощались, - зад его, как только его владелец опирался обо что-то, начинал мелко вибрировать, глаза почти непрестанно находились в поволоке, говорить он мог только об "этом" (он и мне заявил, что я тоже буду делать "это" с девчонками, как все, не позднее восьмого класса, - я был возмущен) к тому времени ему было лет десять-одиннадцать, издрочился весь, бедняга, наверное, к окончанию школы (кажется, он немедленно привел в дом невесту). Его отец был каким-то инженером, местным кадром. Дети к родителям в их семье не обращались на "вы", и по тому, с какой серьезностью его отец относился к жизни и с какой старательностью все выполнял, можно было догадываться, что в детстве он бегал босиком. Возможно, то, что так старательно подавлялось отцом, находило выход в сыне? У крестьянских сыновей это просто нагляднее. С наступлением оттепели в природе каждую весну, в сельских школах особенно, что-то начинает твориться с целыми классами - ученики, одурманенные запахами пробуждающейся земли, перестают слушать своих учителей и начинают слышать только зов природы, для которой их тела - лишь инструменты настраиваемого оркестра.
Однако вскоре и я стал ощущать нечто не совсем мне знакомое и уже классу к шестому знал совершенно точно, что буду это делать с девчонками. Неясно было пока только, как их убедить, что пора бы и начинать, - весь этот ад.
Двор, однако, настоятельно требует продолжить свое описание. И это, честно говоря, меня озадачивает. Его же уже нет давно на свете, все десять раз переменилось - снесено, построено, перестроено, - подобно паразиту он существует еще только в моем мозгу, а кому какое дело до того, что в нем хранится? Значит, этот гад проник и в мое сердце и пустил в нем корни. И сейчас я буду его оттуда выдирать - иди, мучай других, если сможешь, а меня оставь в покое. Я уже далеко не молодой человек и умею вырывать из сердца, когда захочу. Я хочу распрощаться, похоронить тебя, а не брать с собой в могилу, чтобы ты меня доставал еще на том свете! Сейчас, чёрт побери, я сделаю из тебя "секрет" - напишу на бумажном листке и закопаю, ужо тебе! Кто не хочет, пусть дальше не читает. Я все равно доведу свою повесть до конца, пока не почувствую, что отпускает.
Потому, что в этот двор выходили окна моего родительского дома, опустевшие сорок лет спустя. Это мог быть даже внутренний двор тюрьмы - это не имело бы значения. Деревья за эти годы выросли так, что совершенно отняли солнечный свет у жильцов первых трех этажей. Оказавшись однажды в этом прохладном, тенистом дворе, я столкнулся с седой девочкой, выводившей погулять собачку. В их семье и прежде держали только маленьких собачонок. Во дворе под нашими окнами стояла их "Победа", а затем "Жигули", что было в те годы признаком преуспеяния.