Светопреставление
Шрифт:
Когда в 67-м году маленький драчливый Израиль управился за неделю с выглядящим на карте огромным Египтом, а в газетах и по ТВ прокатилась антиизраильская кампания, фонтанирующий дурью Васька принялся как-то на перемене самозабвенно носиться по классу и, наскочив на нашего единственного отличника Миню Горского, стиравшего формулы с доски, стал выдирать у него из рук тряпку с криками: "Минька, отдай Суэцкий канал!" Но у неловкого, задастого и рыхлого Миньки обнаружилась неожиданная цепкость. В общем гвалте перемены никто и не обратил внимания, как в борьбе за тряпку после чьего-то особо энергичного рывка Минька неожиданно сверзился на пол под ноги Ваське, никак не ожидавшему такого оборота, и то ли сломал, то ли подвернул руку. На следующий день он появился в школе со своим отцом, приемщиком утильсырья, и с перевязанной рукой. Тут-то и начали развиваться события, в результате которых Минька Горский уже через несколько дней стал учиться в классе "А", а Васька едва не вылетел из школы с клеймом антисемита. Помешало его исключению заступничество класса "Б", где у Миньки, являвшего собой скорее тип зубрилы, не оказалось друзей и даже, вопреки очевидному, сочувствующих, а терять неуправляемого балбеса Ваську, веселившего нас на уроках и переменах, никто не хотел. Как и в учительской, вероятно, не захотели выносить сор из избы. Парторг школы организовала осуждение классом Васькиного проступка, были произнесены негодующие речи учителями, горькие классной руководительницей, порицающие - двумя нашими полуотличницами, а остальные обещали взять дурака на поруки и провести с ним воспитательную работу.
Я чуть было не погубил все дело, заступившись за Ваську и попытавшись представить его проступок хулиганским, а не антисемитским (сейчас я, конечно, сомневаюсь в этом - где-то на родительской кухне подцепил, наверное, "вирус"), но в угоду собравшимся помянув зачем-то табуированный Израиль, о котором все молчали, как рыбы, читая газеты и клеймя на своих собраниях международный сионизм и американский империализм и от нас требуя того же на еженедельных политинформациях перед уроками. Лучше бы я этого не делал. Все страшно возбудились и всю процедуру повторили еще раз - с начала и до конца. Вышли все из класса поруганные какие-то и в мыле только часа через три.
Так вышло, что это было первое коллективное действие класса "Б" - мы взяли на поруки антисемита.
Тайм-аут
Я вынужден взять передышку. Устал стоять на страже лезущей через верх из горшка каши: и всю не съесть, и выбросить жалко. Я говорил прежде, что намерен закопать описываемый мной мир, как закапывал в детстве золотые пластилиновые дублоны в дедовском саду. Но, может, это и не так. Может, я хочу упаковать его, сложить вчетверо, минимизировать и все-таки взять с собой? Или сохранить, как файл, чтобы некое "я" могло продолжить жить в нем, как червь в яблоке?
Чисто технически это непростая задача. В идеале на страницах должны бы оставаться только пиктограммы и названия глав, в содержание которых можно проваливаться на несколько уровней, но дальнейшие ходы были заперты известными только автору ключевыми словами, откликающимися на пароль. Никому ведь не нужно чужое прошлое в полном объеме, да и мне там не нужен никто. Хотя спрятать все равно ничего невозможно и "на анализ" нести придется, если придется, не стыд, а совесть.
Искусство, в принципе, как мне кажется, сводится к одному-единственному умению - различению вещей важных и несущественных. Оно проявляется в способности выделить ноту или членораздельный звук из шума, точное слово из массы приблизительных или ненужных слов, образы из бесформенной текучей стихии и красоты из хаоса и распада, а затем привести все добытое и еще животрепещущее в состояние относительной гармонии (для чего, как правило, потребуется маленькая война). У получившихся образований, зовущихся "произведениями искусства", имеются два основных признака-свойства: высокий уровень сложности (некоторые еще зовут это свойство "глубиной") и времястойкость (красота - лучший из всех известных нам консервантов). Во все эти банальные вещи я верю и ни в каком иначе устроенном искусстве сам не нуждаюсь. Пусть оно будет - как революция или "Черный квадрат" Малевича, но только пусть называется как-то иначе.
Свое невыдуманное повествование я шифрую, где только возможно, но одновременно хочу провести читателя по тому миру, с которым был породнен, поскольку никакого другого у меня не было. Что было и есть в нем такого сладкого, что умирать не хочется? Чем проникся Всевышний на седьмой день творения настолько, что вывел созданному отметку "хорошо"? Что значит "хорошо"? То есть лучше, чем было, когда ничего не было, - до творения и нашего появления на свет? Может, из-за интенсивности - цвета, запаха, звука, плоти, страсти, - незнакомой миру духов, где ни в морду дать, ни обняться, а место любви занимает слава без берегов? Но это только мои предположения. Поживем-увидим.
Подобно осветителю - направляя лампы, меняя фильтры, включая подсветку - я сам только готовлюсь поучаствовать в большом СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИИ. Можно сказать, занят в репетиции. Сценарий этого гала-представления таков, что от роли в нем не уклониться никому. В слепящем луче света покажутся хотя бы на короткий миг лица всех и каждого - актеров, кордебалета, зрителей, дирекции, технического персонала и осветителей, в том числе подсвеченные совсем не так, как им хотелось бы, виделось или представлялось. Моментальное фото на память - и на пропуск. Без дублей. И всех-то дел. Такие пироги.
Читатель, однако, не любит, когда автор предается рассуждениям. Сам с усами. Поэтому самое время сворачивать лавочку мнений и признаний и возвращаться к оставленному повествованию.
Задворки просвещения
Так почему-то заведено было, что в Здании Просвещения ничего не могло делаться, в отличие от задворок, по душевной склонности, а все должно было происходить по плану. Расписание уроков, звонки, обязательства, рапорты, принесение клятв, дневники для оценок и "дневники природы".
Вот в одно прекрасное утро вся школа несет сдавать на анализы какашки в спичечных коробках и мочу в пузырьках. Легко представить себе этих сидящих где-то лаборантов, в одночасье заваленных фекалиями всех городских школ в мелкой расфасовке, на которой написано не что в ней, а наши имена и фамилии, школа, класс. Некоторым скупердяям или упрямцам приходилось пересдавать их повторно.
Самыми несчастными учителями в школе - шудрами - были учителя пения, которым из-за несерьезности предмета и его дионисийского характера никогда не удавалось поддерживать на своих уроках хотя бы видимость дисциплины. Никто и не собирался их слушаться, баян, скрипка или фортепьяно - нам было по барабану, мы горланили в полный голос, ржали, бегали по классу, стреляли из растянутой на пальцах рогатки бумажными скобками (проволочными стреляли по неживой цели и по надувным шарикам на праздничных "демонстрациях трудящихся") и вообще отыгрывались на учителях пения по полной программе за свое подчиненное и униженное положение на всех остальных уроках. Как нарочно, все эти учителя оказывались слабонервными и уже через пару-тройку лет такого преподавания начинали остро нуждаться в помощи психотерапевта или невропатолога.
Не желая капитулировать, руководство школы создало музыкальный дисбат школьный хор мальчиков, посещение репетиций которого сделало принудительным. Спасти от него могли только ангина или возрастная ломка голоса. А чтобы утвердить и подчеркнуть аполлонический характер мелоса, репертуар хора включал исключительно великодержавные хоралы и несколько умильных песенок, вроде "Пусть всегда будет солнце!" или "На дороге чибис" (которого в глаза никто не видел). Хор полезен был дирекции участием во всяких смотрах и торжественных концертах. Ответственные дяди и тети желали видеть надлежащее выражение на лицах учеников и педагогов советских школ.
Мы же были маленькими дикарями, индейцами и пиратами, сквернословами, пердунами, мастурбантами, сачками, отчаянными лгунами и лицемерами. А как еще мы могли отстоять и утвердить хотя бы крошечную территорию свободы, размером со школьный туалет, превращенный в курилку, или задворки школьного двора, где можно было играть, начертив круг на земле, в "ножички", писать на стене или вырезать тем же ножичком непристойности, а также предаваться другим важнейшим занятиям, которых у школьника всегда столько, что одной жизни не хватит всё переделать? Футбол - раз, рогатка - два, пересказать фильм при помощи одних междометий, мимики и жестов - три, мена всего на свете на всё, будто до изобретения человечеством эквивалента в виде денег, четыре, ну и так далее: филателистические страсти и девичьи пухлые альбомы с фотками киноартистов, переписка с пионерами и школьниками всех стран (учителями это занятие всячески поощрялось и пропагандировалось, поскольку все свободное время в таком случае поглощалось писанием натужных и вздорных реляций и служило делу прославления Страны Советов). А на уроках - в "балду" и "морской бой", переговариваться с сидящими в другом ряду на выдуманном "языке глухонемых" (а дома в своем подъезде - морзянкой по батарее отопления), где-то найденная бутылка с неотбитым горлышком - целое состояние, здесь уже походом в кино пахнет на утренний сеанс! В начальных классах - на "кинушко про войнушку", "Великолепную семерку" и "Три плюс два" (Васька хвастался, что посмотрел его за год 17 раз), позднее - на "Трех мушкетеров", "Скарамуша", "Привидения в замке Шпессарт" и "Фантомаса", а девчонки - все больше на "Анжелику", "Королеву Шантеклера", "Шербурские зонтики", и наконец, уже вместе, держа ее замерзшие пальцы своими взмокшими, - на "Мужчину и женщину" и другие, с надписью на кустарной киноафише "Кроме детей до 16 лет". (Как-то в восьмом классе мне "нa спор" продали даже презервативы в аптеке, в тот же день надутые проигравшим Васькой на своем балконе - на глазах у заинтригованной симпатичной соседки из дома напротив, судя по преувеличенному бюсту, уже делавшей "это".)