Светозары
Шрифт:
Бот и теперь, рыская по округе, она отыскала санную дорогу и пошла по ней, подбирая на ходу раздвоенными трепетными губами мелкие былинки оброненного с крестьянских возов сена. Так она шла и шла, пока не почуяла запахов деревни. И тогда припомнилось ей, как в прошлом году, об эту же пору, вместе с другими зайцами, гонимыми голодом, заскочила она, перепрыгнув прясло, в крайний деревенский огород, где под снегом, когда зайцы разгребли его задними ногами, оказались капустные кочерыжки.
Ах, какие это были кочерыжки! При одном упоминании о них голод судорогой свел пустое брюшко зайчихи, и она, больше не колеблясь,
Затаившийся в сугробе волк услышал, как на деревне тявкнула собачонка. Ей отозвалась другая, третья… Удивительная солидарность у деревенских собак: стоит начать лишь одной, может, гавкнуть по пустяку, по ошибке, — и ее тут же поддержат все.
Но на этот раз, — понял волк, — собачий переполох начался не по пустяку. Собаки большой стаей гнали кого-то из деревни, прямо на него, на волка. И вскоре он увидел, как совсем близко, непомерно вытянутый в беге, словно по воздуху пролетел заяц.
Матерый с грозным рыком прыгнул напересек гнавшей его собачьей стае. Собаки опешили от неожиданности, закрутились, осаживая назад.
И теперь волк один погнал зайчиху. Она, видать, порядком была уже измотана собаками, потому что все реже и реже сжималась в пружинистый комок, чтобы тут же мгновенно распрямиться в стремительно летящую стрелу. И Матерый со свежими силами стал быстро ее нагонять.
Позади еще некоторое время слышался трусливый собачий брех, потом все стихло, только ветер гукал в ушах да шипел под ногами сыпучий от мороза снег. Морозный ветер рвал зайчихе ноздри, раздирал грудь, — казалось, сердце раздулось до неимоверных размеров, заполнило собой все ее тело и вот-вот лопнет, разорвется в клочья. И оно бы давно лопнуло, и зайчиха давно бы упала мертвой, не выдержав бешеной погони, но чуяла она инстинктивно, что не себя спасает сейчас, о то таинственное, что сокрыто в ее чреве и что важнее, выше ее страха, ее боли и даже самой ее смерти. И она продолжала бежать, уже ничего не видя и не понимая, а лишь судорожно хватая раскрытым зевом морозный ветер, стеная и по-детски всхлипывая, пока тяжкий удар не перевернул ее и волчьи клыки не впились ей в глотку…
…Снег черен, а кровь на снегу еще черней, и вокруг черная ночь без конца и без края. Так было всегда, пока стоит под небом земля, а будет ли когда иначе?
Длинна, аспидно-черна ночь позднего глухозимья. Уже и не верится, что когда-нибудь наступит рассвет, — кажется, одинок ты во всем мире, да и мир-то чудится тебе этой сплошной, дикой чернотою…
Но чу! Дрогнула на востоке тьма, блекло осветился краешек неба, снег стал сизым, как перо голубя-горлицы, а потом с тихим цвирканьем, похожим на звон весеннего ручья, прилетела на огород стайка снегирей, расселась на торчащих из снега репейниках, — ни дать ни взять вызрели средь зимы помидоры!
И тут только окончательно поверишь: будет новый день, и даже, может, будет солнце!
2
А жизнь шла своим чередом.
Я учился в десятом классе.
Людям, живущим в непосредственной близости к природе, известно, как влияют погодные изменения на самочувствие и настроение. В серые скучные зимние дни замирает не только природа, но цепенеет, становится вялым и скучным
Уроки в школе казались смертельно скучными, независимо от материала. После занятий я вечерами иногда ходил на ферму, где мама и теперь работала дояркой. Скотников в ту пору не было, доярки сами задавали коровам корм, поили их и доили, убирали за ними навоз. Я ходил помогать матери.
Поить коров мы гоняли к колодцу. В любой мороз, в любую метель выпускали их из коровника на улицу, они сами бежали к месту водопоя, где стояли длинные, обмерзшие толстым льдом, колоды. Деревянной тяжелой бадьей мы доставали из колодца воду, выливали ее в эти льдистые колоды. На морозе от воды шел белый пар, хотя сама она была ледяная. Коровы пили мелкими глотками, утробно вздыхали и пускали длинные слюни, которые намерзали у них на мордах прозрачными паутинами.
Потом мы загоняли их снова в коровник, натаскивали им на ночь в ясли сена и соломы. И пока мама доила коров при свете керосинового фонаря «летучая мышь», я убирал из-под них навоз, складывал его в короб и на санках вывозил во двор, где прямо у дверей коровника громоздились огромные, перебитые снегом, навозные кучи.
Придя домой уже в полной темноте, мама сразу, не раздеваясь, хваталась готовить ужин, а я садился за уроки. Вечно голодные ребятишки, младшие, Петька, Танька и Колька, крутились возле матери, помогали кто чем мог.
Частенько вечерами прибегала к нам бабушка Федора. С ней сразу становилось уютнее и веселее.
Как-то заявилась она шибко возбужденная и с порога еще запела:
— А чо видела я, робятки-и! Помирать буду, дак и то не позабуду!
Ребятишки кинулись к ней с дикими воплями:
— Ба-а, расскажи!
Они затормошили бабушку: кто шубенку стал расстегивать, кто шаль с головы потянул.
— Да погодите вы, пятнай вас сатана! — отбивалась она. — Дайте дух перевести, варнаки вы пучеглазые!
Ее наконец разболокли, подтащили к теплой печке, усадили на лавку:
— Ба-а, расскажи!
— Да уж расскажу, куды от вас, бесенят, денешься… — бабушка прокашлялась и продолжала таинственным шепотом: — А видела я, робятки, самого волка!
— Фи-и!..
— Ванька-шалопут вон тоже недавно видел, когда за дровами ездил, — разочарованно загалдели ребятишки.
— Да вы тока послушайте, шайтаны вы этакие! — возмутилась бабушка. — Вы тока послушайте, как дело-то было! Такого и в сказке-то не придумаешь… Я Лексею своему рассказала — не верит, гогочет, чисто жеребец… А видела я его, серого разбойника, не дале, как вот тебя, Танька. Он ишо пимы мне облизал…
— Пра-авдычки? — вытаращила Танька черные и без того круглые глаза.
— Собака небось? — засомневался Петька.
— Да кака тебе собака! — рассердилась бабушка. — Чо же я, век на свете доживаю, а собаку от волка не различу? Матерый волчина, сутулый такой, а морда седая вся. И хромает на заднюю ногу…
— Это где же вас угораздило на такую приятную свиданку? — подала от печи голос заинтересовавшаяся мама. — Небось когда в райцентр ходили?
— Но! Я оттуда тока вечор к ночи вернулася. А сёдня вот отлеживалась весь день. Ноги болели — видно, стареть зачала…