Светозары
Шрифт:
— Ты не сердись, Егорушка, не надо. Чего ты сегодня сердитый такой? Больно мне, не сердись… Ты и вправду вечор заплутался в камышах, потому и не пришел ко мне? Я верю, верю! Тут есть такие крепи, такие глухомани, что не приведи господи. Я родилась на этом озере и выросла, дак и то, бывает, блукаю. Заплывешь в камыши, да ежели еще солнышко за тучами, — где берег, в какую сторону выбираться? — только небо над головой… Не сердись. Егорушка, вижу, как ты умаялся, миленький, — даже песням моим не рад. А ведь так любил поначалу мои песни! А у меня акромя песен и нет
— Ладно тебе, — смягчился мужской голос, — завела, как поп на панихиде… Давай-ка лучше, что там пошамать принесла.
— Я счас, я счас! — заспешила женщина, видимо развязывая принесенный узелок с провизией. — Чо успела на ходу схватить… Лучок вот, капустка… Хлеб-то шибко уж… Как глина. Из отходов лучше не испекешь…
— Тьфу, мать твою! — снопа заерепенился мужик. — И когда он кончится, этот туман? Прямо как бельмы на глазах… А погреться ничего не притащила?
— Как же, как же, — заискивающе отозвалась женщина, — вчерась еще к Параське сбегала, приготовила, думала, ты ночевать ко мне придешь… Параська говорит — крепкая удалась, да только мутна больно. Из картошки да свеклы гнать наловчилась, старая сатана. Втридорога дерет, последнюю рыбешку у меня выудила.
— Поменьше разговаривай, побольше наливай! — как-то сразу развеселился мужик и громко крякнул после выпитой самогонки. — Плюй на мелочи жизни, Марьяна. Пей-гуляй, однова живем!
— Дак я уж и то, — грустно отозвалась женщина.
— Вот я и говорю… — жадно пережевывая пищу, давясь словами, продолжал мужик назидательно, — сегодня ты день прожил, он уже не твой, назад не вернется… Поэтому и надо ловить миг удачи, как говорит мой друг Кольша Кашкин. Счастье надо не ждать, а своими руками брать, Марьянка. За горло его, сучонку!
— Эх, в чем оно, счастье-то? — вздохнула женщина.
— А вот в том и есть… — мужик снова выпил, кхэкнул в кулак и, что-то пережевывая, загундосил в нос: — В том оно и есть, Марьянушка, чтобы не ждать милостей от природы… Ты в ресторане хоть раз была? Ах, да, ты и в настоящем городе ни разу не была. Ну, тогда тебе трудно объяснить, что такое счастье…
Мужик, кажется, выпил еще, закурил и пропел своим хриплым голосом:
Улыбнись. Маша,
Ласково взгляни,
Жизнь прекрасна наша,
Солнечные дни!
Перебирая руками за камышинки, я стал тихонько отплывать назад. Сперва мне казалось, что эти мужчина и женщина, невольным свидетелем встречи которых я оказался, тоже, как и я, сидели в лодке, на воде. И лишь теперь только догадался, что они находились на суше, — вода и камыш в этом месте вплотную подходили к берегу.
Туман продолжал течь и редеть, совсем рядом, в двух саженях от меня смутно обнажался голый пологий берег. Чтобы снова не заплутаться в камышах, я решил здесь причалить и идти в избушку: все
Моя плоскодонка мягко торкнулась тупым носом в песчаный берег, стараясь не шуметь (те двое были совсем рядом, за высокой гривой камыша), я вытащил ее на сушу, подальше в заросли засунул шест, вскинул на плечо ружье, взял свой тощий сидорок с харчишками…
— А ведь я сегодня уезжаю домой, — послышалось за камышами.
— Как уезжаешь? — испуганно переспросил женский голос.
— Так. На паровозике. Ту-ту-ту! В свой родной город Омск.
— Ты же говорил — останешься до зимы?
— Говорят, что в Москве кур доят, — хихикнул мужик. — Поплыву сейчас к Черной Курье, там дружок мой Кольша Кашкин, наверное, уже меня поджидает. Должен подводу до станции нанять…
— Ты же говорил… А как же я? — сорвалась на всхлип женщина. — Как же я-то буду теперь?
— Ну-у, начинается концерт по заявкам, — сердито пробурчал хрипатый. — Знал бы — не говорил. Еще ведь вчера собрались мы, да лошадь до станции не удалось нанять.
— Да как же ты такое можешь? Ты ведь клялся мне! — голос женщины высоко зазвенел от накипевших слез, как тогда, когда пела она свою тоскливую проголосную песню. — И ведь чуяло мое сердце… — она зарыдала горько и беспомощно. Но сразу же осеклась, тихо всхлипывая.
Там, за камышом, послышался стук о борта лодки, под нею заплескалась и захлюпала вода, — наверное, мужик собирался к отплытию, укладывал свои вещи.
— Ну, ладно, — чуть смягчился его голос. — Приеду я еще, не реви… Вот управлюсь с делами, и… — он крякнул, послышался скрип песка о днище лодки, которую сталкивали в воду. Потом шаркнуло о борт весло, вставляемое в уключину.
— Егорушка, милый! — вскинулся и задрожал в неизбывной тоске звенящий женский голос. — Ну, скажи хоть словечко на прощание! Хоть единое!..
— Вернусь я. Говорю же, — глухо отозвался мужик. — Ну, чего ты? Ну, давай по-хорошему. — (Мне показалось, что хрипловатый голос его дрогнул.) — А песни твои буду помнить. И вообще… Ну, прощай…
— Егорушка, радость моя! — задохнулась женщина. — Акромя тебя не будет мне больше счастья и радости… Всю жизнь буду помнить…
Послышался всплеск весел, лодка отчалила от берега и стала быстро удаляться. Торопливый плеск постепенно глох в редеющем текучем тумане.
— Егорушка-а-а! — взлетел высоко над водой пронзительный женский голос.
Этот прощальный возглас словно подстегнул гребца, он еще быстрее заработал веслами, и вскоре все затихло. Долго-долго, казалось, целую вечность держалась над озером напряженная тишина. Даже утки не плескались и не крякали в камышах, словно тоже к чему-то прислушивались.
И тогда издалека, из белесого жидкого тумана донесся невнятный голос. И я скорее догадался по мотиву, чем разобрал слова.
Улыбнись, Маша,
Ласково взгляни,—
пел хрипатый мужик на лодке.