Светозары
Шрифт:
Женщины кинулись к ней, но она разбросала их одним движением могучих плеч, и только деду Тимофею с трудом удалось вывернуть из ее рук вилы.
— Нельзя так, девки, — гудел он, — за это нас никто по головке не погладит. Давай, веди его, хвашиста, в контору под конвоем, собрание будем проводить…
Когда пришли в контору, Плюха было сунулся по привычке на свое бригадирское место за столом, но Тимофей отстранил его плечом:
— Осади трошки. Ты вроде как подсудный, постоять можешь.
И сам навис над столом, упершись в красную,
— Давайте по всем правилам, гражданы. Собрание считаю открытым. Перво-наперво нам надо выдвинуть этого… как его?
— Президюм, — подсказал кто-то.
— Во-во! Чтобы речи, значит, записывать по всей форме.
— Марья Прокосова пущай пишет, она не наврет.
— Да уж из меня грамотей, — застеснялась мама, стоявшая у порога, — накорябаю, как курица лапой, потом и сама не разберу…
— Давай, давай! — подбодрил дед Тимофей. — Слово — оно, конечно, не воробей, а на гумагу его все равно поймать можно…
Мама прошла к столу, села с краешку, потупилась, зябко кутаясь в полушалок. Тимофей вытер шапкой рябое, побитое оспой лицо и продолжал:
— Речей говорить я, гражданы, не умею, потому и приступим сразу к делу. Завелся промеж нас пакостник, от которого житья никому не стало. А ить известно вам: одна паршивая овца все стадо порешить может. И в такое-то время, когда мужья и сыновья наши где-то кровью истекают, жисти своей не щадят, штобы до конца свернуть шею Гитлеру, — в такое-то время эта гнида шелудливая бесится от жиру… Женихаться, вишь, надумал, девки у него на уме, а того, поди, не знаешь, что Гайдабуровы ребятишки с голоду пухнут, того не видишь, как вдовы горючими слезами умываются…
— Судить его, паскуду! — грохнула Мокрына Коптева.
И этот вскрик словно разбудил Илюху, вывел его из оцепенения. На негнущейся ноге он скокнул к столу, оттеснил Тимофея:
— Это кого судить, меня? — верхняя губа его поползла к носу, в звероватом оскале обнажая крупные желтые зубы. — Меня судить надумали?! А вот этого не хотите, — Илюха выбросил вперед руку со сжатыми в кукиш пальцами. — Да я сам вас всех пересажаю! Против кого бунтуете? Супротив Советской власти? Она меня на этот пост поставила, а вы на своего начальника руку подымать?! Или не знаете, что за это бывает по законам военного времени? А ну, расходись по домам!
Женщины, ошеломленные таким оборотом дела, попятились было к двери, но неожиданно для всех перед Илюхой встала моя мама. Я видел, как побелело ее лицо, и слышал, как дрожал в настороженной тишине ее голос.
— А ты нас не пугай, — почти шепотом сказала она. — Не надо нас пугать, Илья Кондратьевич… Хуже, как живем теперь, ничего ты для нас не придумаешь…
Мама круто повернулась и, закрыв лицо ладонями, стала протискиваться за спины женщин.
— Не шибко-то боимся! — раздались голоса.
— Молчать у мене!
— На каждый роток — не набросишь платок.
— Не все коту масленица!..
— Вот
— Молодец против овец.
— Что вы меня своими мужиками стращаете?! — снова взвился Илюха. — Советскую власть я никому не дам топтать, костьми за нее ляжу! Она таких, как я, из самого что ни на есть дерьма в люди вывела. Кто я раньше был? Конюх задрипанный, лошадям хвосты крутил. А теперь?.. Да не будь я инвалидом, я, может, полком бы счас на фронте командовал!
— Тебе воевать не в поле, а в бабьем подоле, — прогудел Тимофей Малыхин.
Контора раскаталась хохотом, Илюха очумело застучал кулаками по столу:
— Молчать у мене!
— Иди-ко ты по башке себе постукай, ежели кулаки чешутся, — придвинулся к нему Тимофей.
— Звонко будет, как по пустой бочке.
— Давай, давай, проваливай! Не желаем, чтобы ты бригадирил над нами!
Кто-то свистнул, кто-то затопал ногами. Илюха как-то сразу осекся и сник. Сутулясь, пошкандылял к выходу. На пороге обернулся, погрозил кулаком:
— Вы ишо ответите за это!
— Катись колбаской по малой спасской!
Когда хлопнула за Илюхой дверь, все с минуту молчали. Потом дед Тимофей крякнул, тяжело опустился на скрипучий бригадирский стул.
— Вот и наломали дров, — тихо сказал кто-то.
— Ничего нам, бабы, не будет, — поднял голову Тимофей. — Наше дело правое…
— Давай, дед, тряхни стариной, бери бригадирство.
— Все поддержим, если в правлении возражать будут.
— Да куда же мне, — вздохнул Тимофей, — я ить и расписываться не умею. А тут надо сводки писать, трудодни начислять, якорь их зацепи…
Поспорили, посудачили — так ничего и не придумали…
А утром никто не явился в контору на наряд. Я бежал на ферму помочь маме управиться с коровами и видел, как Илюха один стоял на конторском крыльце, озирался по сторонам, наверное, поджидал колхозников.
Через час он приехал на ферму. Здесь все давно были на местах, делали свое дело. Илюха был ласковый, как никогда, со всеми здоровался, даже шутил.
— Здорово ты вчерась меня отбрила! — весело сказал он маме. — Ну да я обиду не держу, я всех простил и помиловал.
— Зато мы тебя не простили, — вырвалось у мамы, она даже рот ладошкой прикрыла.
— Ладно тебе дуться-то, на сердитых воду возят.
Он крутился около женщин, юлил и заискивал, но никто на это не обращал внимания. На него смотрели, как на пустое место.
Так продолжалось дня три, а потом приехал председатель колхоза, привез в нашу деревню нового бригадира. В тот вечер забежала к нам Дунька Рябова, смехом закатилась еще с порога:
— Ой, мамонька родная, держите меня, а то упаду! Нового-то начальника, Марьюшка, не видела ты? Ой, страхолюдина, ой, пугало огородное — ночью ежели приснится, так и не проснешься со страху… Рожа-то, как бороной по ней прошли, да черными пятнами вся, а глазищи-то — умора одна…