Свидетель или история поиска
Шрифт:
После ранения все бывшее в прошлом, казалось мне сном. Эвелин пришла в госпиталь навестить меня; я был очень рад ее видеть. Но о том, что я пережил, я не смог сказать ни слова. При первой же моей попытке сделать это, она очень расстроилась, и я понял, что она боится, что ранение повредило мой мозг.
Я выздоравливал, набирался сил и постепенно ощутил те сексуальные позывы, которые до сих пор не были мне знакомы. Все указывало на раннюю женитьбу. Мать воспитала меня в столь строгих правилах, что секс вне брака представлялся мне немыслимым. Но сейчас она сама была глубоко огорчена моим желанием жениться. Спустя много лет я увидел ее письмо к отцу Эвелин, в котором она утверждала, что брак будет ошибкой, и просила его повлиять на дочь. Все это прошло мимо меня. Я был не одним человеком, а двумя или тремя сразу.
Если бы я хоть сколько-нибудь был способен заглянуть внутрь себя, я бы понял, что изменился внутренне, и это дало бы мне силы изменить внешнее направление моей жизни. Однако, как и всегда, я слишком поздно замечал очевидное.
Со дня заключения временного перемирия до дня моего бракосочетания, с 11 ноября по 20 декабря, напряжение моей жизни постепенно достигало критической точки. По крайней мере десять часов в день я посвящал изучению турецкого языка. Тем временем болезнь моего отца становилась все более серьезной. Он был демобилизован из армии с лихорадкой черной воды, которой он заразился в Центральной Африке. Неисправимый оптимист, убежденный, что поправится, он строил планы новых путешествий и способов сделать нас всех богатыми.
Мои отец и мать глубоко любили друг друга. Но пуританское новоанглийское воспитание матери сделало беспорядочное поведение моего отца как в сексуальных, так и в финансовых вопросах неприемлемым для нее. Боясь, что он заразит нас, детей, она отослала отца из дому, продолжая тайно встречаться с ним. Я могу привести множество примеров ее стоического и спартанского отношения к жизни, которым она очень гордилась. Она лишь один раз навестила отца, умирающего в дешевом пансионе недалеко от Кеннигтон-Овал, куда его забросила бедность.
Я был слишком ненаблюдателен, чтобы понять, что происходит. Я частенько приходил к отцу. Его тело видимо таяло под натиском приступов лихорадки. Помню, как я в последний раз помог ему встать с постели. Я не понимал, как человеческое тело может быть столь разрушенным и продолжать жить. Он же говорил о великом плане поездки на Сицилию и реорганизации тамошних серных рудников.
На следующий день — а это был день моего бракосочетания — он умер. Утром я отправился в Брикстон. Впервые я имел дело со служителями похоронного бюро, должен был зарегистрировать смерть и распорядиться о похоронах. Мать настаивала, чтобы он был погребен как нищий и никто из нас не знал, где и кем. По ее же просьбе никому не сообщили о смерти отца до моей свадьбы. Сжав губы и блестя голубыми глазами, она говорила мне: «Я не одобряю этого брака и помешала бы ему, если бы могла. Но теперь уже поздно. Ты должен пройти через это». И добавила с присущей ей практичностью:, «На медовый месяц у вас остается три дня. Кто знает, когда еще будет такая возможность».
Каждое мгновение этого дня словно бы выгравировано в моем сердце. Вот я направляюсь в бюро регистрации рождений и смертей. Автобусом До Ватерлоо и затем поездом до Уимблдона. Переодеваюсь во взятую напрокат визитку. По пути к церкви захожу к своей бабке. Надо сказать, что моя бабка была величественной дамой, о которой говорили, что она может горы свернуть, но никто так никогда и не догадался, как она нуждалась в заботе и опеке. Она недолюбливала мою мать, вроде бы потому, что та была американкой, а на самом деле за то, что мать украла у нее младшего сына Бенджамина, ее баловня и любимца. Поскольку мать была против моего брака, бабка одобряла его и дала мне свое благословение.
Вот и последние шаги: вверх, на холм, и через Уимблдон-Коммон к церкви святой Марии. Время словно бы не существовало: хотя утром я переделал уйму дел, в церковь я пришел раньше времени и не знал об этом. Я чувствовал себя так же, как девять месяцев назад — отделенным от своего тела. Но на этот раз мое тело жило и двигалось к своей гибели.
Слово «гибель» звучит нелепо, ведь я любил Эвелин и действительно хотел жениться на ней. Я не разделял мнения моей матери о том, что мы безнадежно не подходим друг другу. Ощущение гибели не затрагивало эмоций и не было результатом обдумывания. Напротив, мысленно я беспомощно следил за происходящим.
Почему я не убежал из церкви? Все было неправильно в моей женитьбе, особенно в этот день при этих обстоятельствах. Успело ли остыть тело моего отца?
Я вошел в церковь и поднялся в придел. Я полагал найти там много людей — и никого не увидел. «Только землетрясение теперь может остановить все это». Вот уже моя невеста стоит рядом со мной. «Чтобы было, если бы я вдруг лишился дара речи?»
Полагаю, моя внутренняя растерянность никак не проявлялась внешне. Я двигался и говорил как автомат. Я ничего не мог с ним поделать и был бессилен как-то повлиять на него.
Медовый метод в Брайтоне был ужасен. Я не имел ни малейшего представления о том, что требуется от мужа. До этого я никогда не спал с женщиной и был слишком застенчив, чтобы задавать вопросы. Нельзя сказать, чтобы я чувствовал отдаление или был не в ладу со своей женой. Все поглощало чувство вины; к тому же в моих эмоциях царил слишком большой переполох, чтобы я мог чувствовать что-либо по-настоящему.
Мы вселились в служебную квартиру в Тэмпл Чамберс невдалеке от Стрэнда. Постепенно я стал свободней общаться с женой, но чувство нереальности оставалось. Почти каждый вечер я задерживался допоздна на уроках турецкого Али Риза-бея. Однажды вечером я вернулся домой неожиданно рано и обнаружил там приятеля-офицера, ныне покойного. И он, и моя жена казались странно взволнованными. Я чувствовал себя виноватым, потому что помешал им. Ни тогда, ни теперь я не думаю, что произошло что-нибудь дурное, и до сих пор помню, как в голове у меня пронеслась мысль: «Теперь у меня есть оправдание, чтобы уйти».
Это было нелепо, поскольку я любил Эвелин, и она любила меня. Я хотел, чтобы она была счастлива, но в то время Турция и турецкий язык завладели мной полностью, и мы редко бывали вместе. Она была, очень терпелива, хотя я думаю, что начинал разочаровывать ее.
Через два месяца после нашей свадьбы курсы турецкого закончились. Выдержав экзамен первым, я стал старшим офицером группы, отправляемой в Салоники, чтобы присоединиться к оккупационной армии. Когда я уезжал, жена плакала, но моя мать была счастлива. Я знал жизнь меньше, чем многие молодые люди моего возраста. Но я был уверен, что жизнь и смерть гораздо интереснее, чем полагает большинство людей.
Глава 2
Разведывательная служба
В феврале 1919 года сообщения в Европе оставались нерегулярными и опасными. Средиземноморье все еще не было очищено от немецких мин, и Эгейское море считалось небезопасным для транспортных кораблей.
Прибыв в Болонью, я узнал, что мы, семеро офицеров, должны будем вместе ехать в одном железнодорожном вагоне, как в известной сказке «Сорок человек — восьмеро верхом». Путешествие из Болоньи в Торенто заняло двенадцать дней. Лично для меня это было первой из множества сопряженных с неудобствами поездок в моей жизни. Несомненно, из-за усталости и слабости, накопившейся за десять напряженных месяцев, прошедших после ранения, я заболел чем-то вроде инфлюэнцы с поносом и ознобом. Мы проезжали через Альпы и отчаянно мерзли, а на каждой остановке, которых по милости Божьей было много, я выпрыгивал, поскольку в поезде туалета не было. Боюсь, я не был особенно ценным членом общества в данной поездке. Мы доехали до Калабрии, и настала чудесная теплая погода, а на каждой станции итальянские крестьяне продавали вермут местного производства. В Торенто я прибыл вдребезги пьяным, но излечившимся. Пять дней ожидания в отвратительном лагере отдыха под Торенто, где никто не знал, что его ждет, — и мы морем отправились в Итею по Коринскому заливу. Из Итеи в Брало, в Тессалии, вела горная дорога, выстроенная немецкими военнопленными. В какой-то момент водитель обернулся к нам и произнес буднично: «Вон там, справа, — Дельфы».