Свидетель или история поиска
Шрифт:
Почти все французские ученики Гурджиева в это время находились на отдыхе. Каждый, кто мог позволить себе провести несколько дней за городом, использовал для этого поездку Гурджиева в Канны. На второй день после аварии, Гурджиев пригласил Бернарда и Элизабет, вернувшуюся в Париж, к немалому удивлению и благодарности последних. До конца его жизни они никогда не упускали возможности побыть с ним. Кроме нас пятерых: моей жены и Элизабет, Бернарда, Пьера и меня, в квартире Гурджиева почти никого не бывало. Нам было велено приходить к обеду и ужину. В среду после аварии Гурджиев, войдя в столовую, спокойно заметил: «Никогда не позволяйте врачам давать вам пенициллин. Он отравляет психику человека». Когда он был очень болен, ему сделали инъекцию против пневмонии, но на следующий же день он отказался принимать врача. Профессиональная
Мы с женой наблюдали потрясающее изменение. До аварии он был тем загадочным Гурджиевым, которого мы знали и о котором ходили всякие невероятные истории. В течение четырех или пяти дней после аварии казалось, он не испытывал нужды играть роль или прятаться за маской. Тогда мы почувствовали его необычайную доброту и любовь к человечеству. Несмотря на искалеченное лицо и руки — он был в буквальном смысле черным и синим с головы до ног — и страшную телесную слабость, он казался нам прекрасным существом из другого и лучшего мира. Бернард и Элизабет, незнакомые с ним раньше, не могли примириться со своими впечатлениями от него и от того, что они слышали и читали о нем.
Я уверен, что на несколько дней перед нами открылся подлинный Гурджиев, которому приходилось своим отталкивающим поведением заставлять людей работать над собой вместо того, чтобы поклоняться ему. Через неделю он уже мог выходить, и через среду после аварии, как он и предсказывал, он вернулся к своему обычному распорядку: ходил в свое кафе по утрам, делал покупки, принимал невероятное количество посетителей, и, кроме того, все больше и больше людей сидело с ним за столом. Вновь он стал прежним Гурджиевым, еще более загадочным, чем раньше. На третий или четвертый день после аварии он сказал мне: «Сколько народу у тебя в Англии?» Я ответил, что около двухсот, а в данный момент восемьдесят собрались на семинар в Кумб Спрингс. Я оставил им задание на три-четыре дня, полагая вскоре вернуться. Услышав, что так много людей свободны и могут приехать в Париж, он сказал: «Пусть все приезжают. Моя французская группа отдыхает. Нельзя терять время. Возвращайся домой и привези всех, кто захочет приехать».
Мы с женой на машине вернулись в Англию и собрали всех приехавших в Кумб на семинар и тех, до кого удалось дозвониться. Я сказал им: «Некоторые из вас знают, что мы с миссис Беннетт уезжали в Париж, чтобы увидеться с мистером Гурджиевым. Мы встретились и собирались ехать с ним в Канны. Страшнейшая авария, чуть не стоившая ему жизни, нарушила наши планы. Но благодаря ей появилась возможность для всех из вас, кто хочет, поехать в Париж и самим познакомиться с ним. Вам известно, что я всегда считал мистера Гурджиева Великим Учителем, создателем нашей Системы. Поручив себя его непосредственному руководству, мы можем надеяться на прогресс, казавшийся невозможным. Но должен вас предупредить: будет нелегко».
Я коротко описал им наш приезд и аварию и упомянул об обещании Гурджиева показать нам, как работать над Бытием. Затем я продолжал: «Могу сказать, что за те десять дней, которые прошли с тех пор, как я покинул Англию, свершилось чудо. Теперь у меня есть надежда: не слепая надежда, но то, что я бы назвал Объективной Надеждой на то, что я могу достичь трансформации Бытия, которая была моей целью тридцать лет. Уверен, что некоторая объективная надежда существует и для каждого из вас. Должен предупредить вас, что Гурджиев гораздо более загадочен, чем вы можете себе вообразить. Я убежден, что он добр и работает на благо человечества. Но его методы зачастую непереносимы. Например, он использует отвратительные выражения в своей речи, особенно с дамами, которые весьма брезгливо относятся к подобным вещам. У него репутация человека, бесстыдно обращающегося с деньгами и женщинами. Не мне судить, истинны или ложны эти слухи. Но я знаю, что он может показать способ эффективной работы. Он показал мне упражнение, полностью изменившее мое представление о самовоспоминании. Я отправлялся в Париж убежденный, что самовоспоминание и недостижимо, и необходимо человеку, теперь уверен, что оно достижимо и с легкостью, с помощью простого вовлечения сил, скрытых в наших телах».
«Я полагаю, что как бы ни был велик риск и цена, игра стоит свеч. Но я не хочу, чтобы вы слепо шли за мной. Помните совет, написанный над входом в Дом Обучения в Prieure: «Если у вас нет хорошо развитой критичности, вам нет смысла входить сюда». Если вы решитесь войти, держите глаза открытыми. Я не верю, что скандальные слухи, окружающие Гурджиева, верны, но вы Должны иметь в виду, что они могут быть верны, и действовать соответственно».
Несколько человек взяли слово и отметили, что они впечатлены не столько тем, что я сказал, сколько явным изменением, происшедшим со мной. Еще до конца вечера большинство присутствующих обратились ко мне с просьбой взять их с собой в Париж. В августе 1948 года я привез около шестидесяти человек в дом Гурджиева. Хотели приехать еще десятки, но квартира на улице полковника Ренальда, заполненная до отказа, никак не вмещала больше шестидесяти человек, а к тому времени со всего мира стали собираться его старые и новые ученики. Нам необычайно повезло попасть в период затишья и пережить вместе с ним события, относящиеся к аварии.
Когда вернулась французская группа, мы стали приезжать в Париж как можно чаще на выходные. Некоторые из моих учеников взялись помогать в работе в Париже, особенно в копировании «Баалзебуба», тогда еще в рукописи, который остро требовался повсюду. Члены английской группы были чрезвычайно благодарны французам, которые отодвинулись на задний план, чтобы облегчить нам доступ к Гурджиеву. Семь лет Гурджиев был полностью в их распоряжении, обучая их с постоянством и настойчивостью большими, чем любую другую из своих групп. Они глубоко уважали мадам де Зальцман, поддерживавшую их во всех перипетиях и разочарованиях, с которыми сталкивался каждый учившийся у Гурджиева.
Вскоре после того, как в Париж потянулись ученики из Кумб Спрингс, к Гурджиеву приехал Кеннет Уолкер с двумя спутниками, которых я уже встречал в Мендхеме. Уолкер выглядел печальным, разочарованным стариком. Гурджиев принял его с подлинным участием, возродил в нем веру и надежду гораздо более в его чувствах, чем в его уме. С огромной радостью мы наблюдали за трансформацией, происходящей на наших глазах. Через несколько дней Уолкер помолодел и ожил. Он вернулся в Лондон и говорил с учениками Успенского — с теми из них, кто был готов слушать. В результате многие приехали в Париж. Вскоре между Лондоном и Парижем установились три гармонично сочетающихся потока. Третий был организован Джин Хип, замечательной женщиной, одной из основательниц «Little Review», известной в авангардных кружках Америки уже сорок лет назад. Около двадцати лет она несла знамя Гурджиева и только Гурджиева в Лондоне, отказываясь иметь дело с группами Успенского и с остальными, которых она с присущей ей безапелляционностью называла ренегатами. За столом Гурджиева собирались люди из разных концов мира и с разными представлениями о том, что значит слово «Гурджиев».
Но за этим столом забывались всякие различия. Мы узнавали нечто новое и необычное: глубинную значимость человеческого тела и скрытые в нем возможности. Гурджиев показал нам упражнения столь новые и с такими неожиданными эффектами, что перед нами словно бы открылся новый мир. Он также внушал, но лишь тем, кто приехал с искренним желанием увидеть путь, важность и крайнюю необходимость работы над собой, чтоб освободить личность от иллюзий и зависимости. За столом распорядитель должен был произносить тосты за «безнадежных идиотов», чтобы мы четко различали тех, кто субъективно безнадежны, поскольку уверены в своей никчемности, и объективно безнадежных, не кающихся в своих грехах и обреченных умереть собачьей смертью.
Ни одно описание не в состоянии передать ужасающую реальность этого различия так, как его передавал Гурджиев, с огнем в глазах и звучными интонациями Иеремии. Я видел пожилых людей, падающих ниц и плачущих, которые, возможно, не испытывали подобных чувств с детства. Несколько человек, мужчин и женщин, уезжали из Парижа после выходных, проведенных с Гурджиевым, в столь взбудораженном состоянии, что им понадобилось лечение в психиатрических клиниках. Сам он никогда не расслаблялся: каждый день, с утра до вечера, он встречался с людьми, читал, председательствовал на дневных и вечерних трапезах, проводил занятия ритмическими упражнениями и частенько заканчивал день неземными импровизациями на ручном органе.