Свингующие пары
Шрифт:
…ноги,сказал Диего.
Что с ногами, чертов ты извращенец,сказал я.
Прижми ему ноги, и вперед,сказал Диего. Почему я,сказал я. И потом, у него же связаны ноги. И ты, черт тебя побери, подбил нас на то, чтобы купить эту птицу,сказал я. Вот как,сказал он.
Именно, сначала предложил купить карпа, а потом вызвал в нас отвращение болтовней про холодную плоть, умерщвленную еще при жизни этого создания давлением ста атмосфер и ледяной водой прудов,сказал я, решительно напоминая Диего всю его болтовню.
Давай, террорист чертов, разве не то же самое вы делаете с людьми в этой вашей Боготе, ну, когда крадете их во имя революционных идей,сказал
Вообще-то, я из другого лагеря, амиго, у нас эскадроны смерти и все такое,сказал он.
Как бы то ни было, действуй,сказал я.
Он хмыкнул, посмотрел на меня чуть снизу внимательно, взял в правую руку нож, а в левую голову петуха, и чуть повернулся. Послышался испуганной вздох. Я даже не обернулся. Разумеется, женщины поднялись посмотреть. Диего попробовал и так, и этак, но у него ничего не получилось. С горла петуха упали на таз лишь пара капель крови. Попробуйте испортить мне пол, я вас сама тут прирежу, услышал я откуда-то далекий голос Алисы. Прямо жертвоприношение какое-то,прошептала Лида. Ну так на то оно и Рождество,прошептала Алиса. Вообще-то, в греческой церкви жертвы приносят на Пасху, сказал я. А у католиков в жертву приносят исключительно людей,сказал Диего. Только латиномериканец может так отчаянно клеветать на мать нашу, апостольскую церковь,сказал я обиженно, хотя не был на исповеди уже лет пять. И какой спокойный, даже крыльями не бьет,прошептала Лида. Наверное, нож тупой,прошептала Алиса. Черт тебя дери, Диего,сказал я. Тут уже меня критикуют за тупые ножи, в нашей культуре это символ несостоятельности хозяина дома,сказал я. Не чертыхайся, приятель,сказал он. Не к ночи, приятель,сказал он. Ну, что же,сказал я.
Наклонился, отобрал нож решительно, сжал голову птицы, и оттянул на себя, прижав коленом жесткую спину.
Выдохнув, сильно потянул на себя нож, и поводил им, как новичок смычком – по струнам контрабаса. Понял, какая нагрузка ложится музыкантам на ноги. Глянул на покрасневшие – может, это кровь отражалась, – лица Алисы, Диего и Лиды. Услышал, как тихо течет вода, а потом понял, что это кровь. Птица трепыхнулась было, но Диего оказался начеку и – обхватив петуха с боков, – не дал ему вырваться. Спустя пару минут птица затихла. Меня удивило выражение лиц жены и гостей, и я обернулся. Настал мой черед удивляться. Еще каких-то несколько минут назад с нашей террасы открывался вид на заснеженный и застывший – как в детских фильмах про Рождество, – парк, в котором ни одна деталь не шевелилась и все было освещено ярким зимним солнцем.
Сейчас же от мира нас отделяла стена густо валящего снега.
***
В следующий раз мы собрались под православное Рождество.
Полуобморочный от новогоднего переедания город застыл, изредка осыпаясь суховатым снегом под сапогом припозднившегося гуляки. Природа, казалось, тоже взяла отгул. Серый свет не давал понять, утро уже или день. Люди выглядели сбитыми с толку: ночные празднования, утренние встречи и обеденный сон спутали стрелки биологических часов, как только можно было. Изредка на безлюдных улицах взрывалась петарда, или осыпался, – искря остатками елочного веселья, – фейерверк, запущенный требовательными детьми, капризно надувшими губы. Они топтались в ногах у осоловевших взрослых. Город доедал веселье, как утренний торт, оставшийся с вчера: нехотя, но с чувством обязанности – чтобы не пропадал. Мусорные баки пенились коробками из-под тортов, упаковок от еды, подарков и презервативов. Ошалевшие от сытости бродячие псы забыли на какое-то время о лютом холоде – градусник термометра опустился до минус 20 градусов, небывалые морозы по местным меркам, – и урчали, посапывая на ступеньках супермаркетов и кафе. Время от времени на дорогах слышался визг тормозов автомобиля, с которым никак не мог справиться на обледенелом покрытии водитель, не успевавший на очередную вечеринку. Порой визг становился невыносимо тошнотворен, и тогда, – после наступившего молчания, – вдалеке раздавались тревожные сигналы «скорой», становившиеся все громче, как бой курантов, и смолкавшие под окном. Время от времени на снегу встречались кровавые пятна, и вы не могли быть уверены, что это розовое шампанское.
Все это слышалось и виделось нам чуть издали, ведь, как я уже говорил, наш дом располагался, – хоть и в городе, – чуть поодаль от него, в подбрюшье парка.
Окруженный им с трех сторон, как отчаявшиеся римляне при Каннах – беспощадными африканцами Ганнибала. В который раз я благословил ненавидимую мной страсть жены к строительству и домам. Сейчас, – понимал я, – мне вряд ли бы удалось вынести серую, пост-праздничную атмосферу города, тужившегося доказать себе, что вечеринка еще не кончилась. Хотя на часах было уже пять утра, и в дверь стучали соседи, а большинство гостей валялись на диванах вперемешку, и ничего даже с легким намеком на свинг в этом вавилонском диванослежании не было. Холодно было даже в домах. Но не у нас. Мощный немецкий котел, установленный под зорким присмотром Алисы – она и правда напоминала в такие моменты полководца, – время от времени вскипал приливной волной, которую отправлял по трубам, словно неумолимое сердце – кровь по венам. И волны блаженства добегали до самых укромных уголков отопительной системы, вспарывая пространство квартиры приступами тепла. Это было словно почувствовать прилив крови к лицу. За окном, – как можно было видеть через окно на кухне, – появлялось облако пара, это котел выбрасывал бесполезные, использованные, остатки пара.
После, – на полчаса, час, – в доме воцарялась торжественная тишина.
Звуки города доносились лишь издали.
О морозах мы могли судить по наледи, каждое утро появлявшейся на крыше. Тогда я обувал сапоги на меху, и, – отважный, разгоряченный после ванной, иногда просто в халате на голое тело, – сбивал лед ножом. На крышу постоянно прилетали синицы, и я даже сходил на рынок, купил для них килограммовый кусок сала, срезанный с трупа какого-то несчастного кабана. Алиса хотела засолить этот твердый жир, но мы вычитали где-то, что синицы от соли гибнут. И просто нарезали сало мелкими полосками, после чего повесили его на крыше – пришпилили булавками. Диего восторгался, глядя на это, и говорил, что наш дом теперь напоминает крыши хижин индейцев на его родине, где несчастные дикари сушат и вялят мясо, проветривают кожи, распяливают – на колышках под солнцем – туши выловленных в реках рыб… Я соглашался.
Мне казалось, что в ту зиму мы нашли гармонию с природой.
И, как это всегда бывает, она ласково ответила нам: равновесие воцарилось и в наших с Алисой отношениях. Гармония прилетела к нам на крышу, поклевать мерзлого сала. По утрам я писал час-два, при непривычно спокойном, – и относительно уважительном, – равнодушии Алисы, заносившей мне на террасу кофе. Она в это время принимала ванну и читала. После мы завтракали, я закапывал глаза какими-то удивительными каплями, после которых и моргать-то не нужно. Мы изредка гуляли, а если на крыше было слишком много льда, я, – приняв ванну, – брал сапоги и шел сбивать лед, чем веселил Алису. Я даже одну люстру повесил, и поменял в ванной вентилятор. Чудные дела творились той зимой. Обед мы готовили вместе: вернее, это делал я, а Алиса сидела на барном стуле, подобрав под себя ноги, спрятав их под гигантским – мои вещи были в два раза больше ее, – свитером, и болтала со мной. Я успокоился и она успокоилась, – не совсем, но уже чуть-чуть, – и взгляд моей жены потерял тревожность. Мы разговаривали, много разговаривали, в ту зиму. И разговоры наши потеряли не остроту, но горечь, будившую изжогу.
Как ты думаешь, это на нас так вечера подействовали,сказала она.
В какой-то мере, как считают психологи…осторожно начал я.
Да оставь ты, бога ради, сраных психологов,сказала мне прежняя Алиса.
Как ты думаешь, это на нас так вечера подействовали,сказала она.
Смотря что ты имеешь в виду,сказал я.
Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду,сказала она.
Конечно, но ты отучила меня от того, чтобы я брал слово,раскрыл карты я.
Бедненький, тяжело, должно быть, тебе со мной приходится,сказала она.
Не тяжелее, чем тебе со мной,сказал я, и, конечно, допустил ошибку.
Допустить слабину в разговорах с Алисой значило повернуться спиной на рыцарском турнире, когда сигнал к отбою еще не подан. Она была настоящим человеком Средневековья, настоящим монахом, настоящим воином.
Проще говоря, она была настоящей.
В отличие от меня, перевертыша, – человека эпохи постмодернизма, как я любил называть себя в немногочисленных интервью, – она была вся стопроцентная, искренняя и неподдельная. И, если уж рубила, то рубила. Напомнив Алисе о преимуществах ее положения, я рассчитывал на снисхождение, а получал удар кинжалом между пластинами панциря. Она не прощала. С чего бы, если ты подставлялся.
Верно, солнце,сказала она, и ее губы слегка, – но очень заметно для меня, – подобрались.