Свингующие пары
Шрифт:
Хотя понимал, что и так уже стал им.
Я в буквальном смысле терял голову.
…Особенно остро я ощущал это, выворачивая руль автомобиля, чтобы выбраться, наконец, из этого проклятия для начинающих автомобилистов. Да-да, круг.
Я не хотел торопиться, потому что не чувствовал себя достаточно опытным водителем, но и спешил. Я ехал на свинг-вечеринку к нашим с Алисой друзьям, и не хотел пропустить начало. После него найти красивую женщину трудно. Пары разбиваются, когда еще пьется первый коктейль в большом холле, где никто не совокупляется, а лишь смущенно переглядываются новички, и уверенно скользят по ним взглядами старожилы. Я очень хотел успеть, но опасался встречи с полицией. Поворот на ручном тормозе, что это у вас в багажнике, блондинка сдала тест на алкоголь, правый поворотник перед поворотом налево, что там еще. Меня колотило, я ехал сам, и, как в дурном сне, нажимал на педаль тормоза спустя пять секунд
Не считать же мертвое тело в моем доме, тело, которое я вез с собой, – с привкусом горечи и пыли, и тлена – попутчиком?
Легкое потряхивание на кругу, куда я спускаюсь, притормаживая, и я почувствовал себя спасенным. Мне стоило большого труда выбраться из чехарды автомобилей на потрепанной, – как и весь наш состарившийся Кишинев, – дороге. Зато уж сделав это, я выжал газ изо всех сил – что-то такое я на уроках вождения запомнил – и поднялся в горку, чтобы свернуть в Ботанический сад. Проезд на частном транспорте туда запрещен, если, конечно, вы не протягиваете охраннику то же самое, из-за чего инструктор по вождению перестает замечать неудачно припаркованный автомобиль и не пристегнутый ремень безопасности. И вот, я уже в Ботаническом парке, куда обожал приводить своих подружек. Прогулок здесь не избежала даже моя «звезда», ненавидевшая этот парк. Она не понимала, что я в нем нашел, как не понимала, что я нашел в своей жене. Мне всегда было лень объяснять, что в них обоих – в отличие от нее – меня привлекала странная смесь безразличия и жадного интереса. В этом парке деревья склонялись ко мне, как врачи к пациенту на операционном столе, но были заинтересованы во мне ровно настолько, насколько врачи – в пациенте.
Нечто подобное испытывала ко мне моя безразличная к литературе жена.
Что ты нашел в ней?нервничая, спрашивала моя подружка с телевидения.
В этой обыкновенной,начинала перечислять она.
Обычной, серенькой,говорила она, отбивая такт ногой.
Обыкновенной как все,говорила она.
Ничем не примечательной…говорила она.
Как и все люди без задатков писателя – а у меня на такие вещи глаз острый, – она не обладала вкусом и искренне считала, что чем больше синонимов ты употребишь, тем богаче и убедительнее будет нарисованная тобой картина.
Нужно ли говорить, что она ошибалась?
В отличие от моей «обыкновенной» жены, которая никогда ни одной промашки не допускала.
За исключением первой, ставшей последней же.
Но это ведь и есть признак класса, не так ли? Ас ошибается один раз, насмерть. Но перед этим он творит чудеса. Моя жена тоже творила их перед своей единственной ошибкой, ставшей фатальной. Той самой, из-за которой Алиса лежала – нет, она была вовсе не в багажнике, – в маленькой комнатке под крышей дома в нашей огромной квартире. Лежала, постепенно теряя лицо. Мне было страшно глядеть в него прямо. Так что я принес туда зеркало, и, пытаясь поймать взглядом дрожащую руку, увидел в куске стекла отражение чего-то зеленовато-мутного, с сиреневым отливом. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что она испустила дух.
Меня вырвало.
После этого я, – как ни старался, – так и не смог заставить себя убрать в комнатке, где лежала она. Цветок зла. Раскрывшаяся мясная рана, остановившая кровотечение сама в себе. Мясо подгнило по краям, и кровь остановилась. Замерла, застыла черными сгустками. Запахом тлена. Гниющая лошадь Рембо, должно быть, пахла так же. Мою жену это литературное сравнение позлило бы. Она вообще не любила книг и обвиняла меня в том что я в нее «тычу своей литературой». Она, – говорила она, скандаля, – предпочла бы, чтобы я тыкал в нее кое-чем другим.
Ты и так получила это кое-что,говорил я.
Она не обращала внимания. Это была Алиса. Моя жена. Если уж она решала, что недополучила, что остановить ее было невозможно. При этом она моментально забывала все, что получила только что. Она была как собака, которой вырезали желудок, и которая все никак не может наесться. Она каждый день начинала с чистого листа, каждый день хотела набить себя, как колонист – тюк с мехами. Весь мир вокруг себя она воспринимала, как иудейский захватчик – Ветхозаветную Палестину. Полное истребление аборигенов и окружающей среды, полное уничтожение старого мира. Она разрушала коралловые рифы содроганием своего ядовитого характера, в сравнении с которым ядерное оружие – детская игрушка, – после чего ландшафт Океанов менялся. Сверху все выглядело как прежде: рифы, кораблики, доски для серфинга, загорелые купальщицы ждут мускулистых ныряльщиков на берегу, чтобы дать им впрыснуть в себя просоленную ста морскими ветрами сперму в скользкие от пота ляжки. А на глубине пяти километров рушились основания островов, кораллы сыпались, как обваленные каменоломни, и недалек был день всеобщего краха.
Моя жена была способна превратить атолл Бикини в Марианскую впадину одним взглядом.
Если же бы ей предоставили возможность сделать что-то одним словом, планету ждала бы катастрофа. Вот одна из причин, по которой вы должны любить меня. В этом, – а не в писательстве, – все дело. Я принимал на себя ударные волны страшнейшей силы. Я был полигоном в Семипалатинске и в Колорадо. Все мои женщины, съехавшиеся посмотреть на меня, как на поле, где расцветают грибы ядерных взрывов – им казалось, что они проведут пикник с толком, а на самом деле они облучались. Смертельными дозами. Но даже это было ничто в сравнении с тем, что получал я. Проклятия всех кругов Данте постоянно звучали у меня в ушах, а глаза покраснели от адского пламени.
Это моя жена заботливо разжигала его в камине на втором этаже нашего высотного пентхауса.
Как меня угораздило оказаться одним из его хозяев? Безумная система кредитов, пошатнувшаяся, но все ещё сохранённая, репутация известного писателя, и желание, – сводящее с ума желание – моей жены. Она жаждала свои двести квадратных метров территории, свои витражные окна, в которые заглядывали белки, спускавшиеся к нам по тонким ветвям склонившихся к дому деревьев. Потому что дом, конечно, был построен в самом парке. Один из этих модных сейчас в Молдавии новостроев, воздвигнутых в нарушение всех норм божеских и человеческих: в парке, на кладбище, напротив родильного дома… Неважно. Важно лишь было, что мы стали владельцами огромной двухэтажной квартиры в новом доме, с видом на парк, от которого нас отделяла даже не дорожка, а узкая пешеходная тропинка. На которой я часто представлял силуэт, нарисованный мелом. Алиса это чувствовала, и постоянно – Вызывающе, я бы сказал – распахивала окно, витражное, повторюсь, на всю стену, и становилась в проем. Или, того хуже, наклонялась, выпятив зад, и высунувшись в окно почти по пояс. Меня, с моей боязнью высоты, – одним из моих маленьких страхов, которые на 33 году моей жизни сложились в единый пазл Великого Ужаса, – от этой привычки в дрожь бросало. Сейчас-то я понял, что к чему. Мне не высоты было страшно. Алиса права.
Я просто боялся оказаться убийцей.
Совершенно, кстати, напрасно. Потому что таковым оказалось мое существо. Я оказался убийцей, даже когда хотел избежать чьей-то смерти. А уж если что на роду написано, так тому и быть. От судьбы не уйдешь, говаривала моя жена, частенько поражавшая меня своими экстрасенсорными способностями. Разумеется, я в это не верю. Но тут дело в тончайших нюансах психологии, звериной наблюдательности, глубокого знания меня. Эта сучка могла предсказывать меня, как прожжённый синоптик – появление ураганов и штормов в Тихом океане. И даже больше. По секрету как-то один из них, – метеоролог, которому посчастливилось проходить практику в США, – сказал мне, что тайфуны, ураганы и прочие неприятные подарки погоды, происходят в этом Океане ежедневно. Так что не промахнешься. Моя же жена умела по мельчайшим изменениям поверхности воды, по ряби и даже не ветру, но намеку на него, предупредить все, что случится со мной в ближайшее время. Она читала меня как кормчий, – продавший свою карту, свое первородство, Адмиралу Колумбу, – когда-то читал Океан. И она не боялась меня, – и этим также отличалась от моих многочисленных недалеких любовниц, – не потому, что я не могу причинить вреда.
Я сам – воплощённый вред.
Клубок из ржавой колючей проволоки, битого стекла и ломанных бритв.
Просто она научилась с этим жить. Она знала меня как свои пять пальцев, она изучила меня, как кит – Океан. Родина, естественная среда обитания, терновый куст для кролика дядюшки Римуса. Но она помнила, что и Океан убивает своих детей. Бывает, он выбрасывает на отмель и кита, певшего свою песню ветра и стихии, песню свободы и любви. Он хранит в себе не только миллиарды тонн планктона, этого зеленого благодатного колосящегося поля, благодарно пожинаемого китовой пастью. Он дает приют паразитам, которые, попав во внутреннее ухо, сбивают титана с курса, сбивают титана с толку. Океан может убить. Думаю, поэтому у китов такие печальные глаза. И у моей жены глаза были грустными. Она глядела ими на дорожку у дома, и все ждала как будто чего-то. Я не понимал, в отвращении отворачивался, и все просил прекратить. А на самом-то деле я отворачивался от себя. От картины, возникающей в моих глазах все чаще.