Свобода… для чего?
Шрифт:
«Мы на сто лет отстали от наших изобретений, этот разрыв будет лишь возрастать». Какая сила и сколько яда в этих образах, остроумных и вместе с тем поверхностных, так благосклонно принимаемых дураками, которым они заменяют общие понятия. По размышлении, что означает это опережение людей цивилизацией? Невозможно догонять бегом цивилизацию. Цивилизация — творение человека, а человек способен придумать множество различных цивилизаций. Его задача — найти ту, которая лучше всего ему подойдет, то есть позволит ему наилучшим образом реализовать себя в этом мире. Чтобы выбрать наверняка, он должен прежде хорошенько познать самого себя. Но люди не могут прийти к согласию даже по поводу собственного определения. И потому они легко вовлекаются в злополучные эксперименты, основанные на ложном или неполном определении человека. Но дуракам претит задумываться над такими проблемами, они предпочитают полагаться на Время. Нынешняя цивилизация лучше вчерашней — это неизбежность, а завтрашняя по той же причине определенно будет лучше. Если людям в ней тошно, если они пожирают друг друга, как крысы в крысоловке, оказывается, все дело в том, что цивилизация эта — не сегодняшняя, а завтрашняя или послезавтрашняя! Человек отстает от календаря, вот и все. Так вот, хватит с нас этих глупостей! Они придуманы для неразвитых или слаборазвитых народов, внезапно выведенных техникой из варварства или из состояния, худшего, чем варварство, — из рабства, самого унизительного рабства, из бездны рабства, где последний раб ищет кого-то еще более бесправного, стремясь,
Грозит ли человечеству смерть, да или нет? Не является ли кризисом всей цивилизации то, что нам хотят выдать за кризис капиталистического строя? Нельзя сказать, что мы когда-либо думали отождествлять капитализм и цивилизацию. Напротив, мы думаем, что капиталистический строй сам собой, и с каждым днем все быстрее, скатывается по наклонной плоскости государственного регулирования экономики к тоталитарному режиму, но докатится до него, лишь когда избавится от всего, что еще осталось в нем человеческого. Мы охотно верим, что капиталистическая цивилизация — это неудавшаяся цивилизация, или, если вспомнить подходящее слово Честертона, обезумевшая христианская цивилизация, и с каждым днем нам становится понятнее, что ее безумие — это буйное помешательство, delirium tremens. Вместо того чтобы лечить взбесившееся человечество, тоталитаризм предлагает посадить его на цепь: заковать бешеное человечество в кандалы тоталитарного труда, закабалить пятилетними планами, приковать его к работе, опоясав цепью и предварительно выколов ему глаза, как приковывали раба к масляному прессу, галерника — к борту галеры. Нет, не нужно разрушать машины, нужно понять, что цивилизация машин чрезвычайно благоприятствует тому, чтобы свободные люди были медленно, но верно подавлены массами, то есть безответственным государством… Безответственным государством, которое существует для того, чтобы истреблять всех, кто высовывается, душить всех, кто сопротивляется. Государством-богом, богом в мире без Бога, который вскоре станет миром без людей, и тогда воссияет во всей очевидности таинственное единство Бога и людей, высочайшая тайна христиан. Речь не идет о воспитании свободных людей в ущерб массам, поскольку массы зря полагаются на собственный вес и объем: они не выживут без свободных людей, если человечество лишится свободных людей, массы не замедлят погибнуть, как опадают листья с дерева, лишенного соков. Речь не идет и о разрушении машин, скорее напротив, об их спасении, так как цивилизация машин в конце концов приходит к разрушению машин. Разве атомная бомба — не машина для разрушения машин? Это именно машина, предназначенная для разрушения машин. А главное, она предназначена для уничтожения масс, для того, чтобы размолоть их в мясорубке. Вот так обнаруживается истинная природа и выясняются тайные мотивы заботы о массах, которую при всяком удобном случае изображает современный мир: это плотоядная забота хищника.
Мир будет спасен только свободными людьми. Во время краткой поездки в Германию эта простая истина, не угасая, горела в моем сердце, как колеблемый ветром слабый огонек в ночи. Ибо над Германией, повторяю, простерлась ночь. Германия погружена в глубокую ночь. Будет ли просвет в этой ночи, или и нас в свою очередь поглотит мрак? Увы! Когда я удалялся от разрушенных городов, нависшая над ними призрачная тень преследовала меня в пути, она охватывала горизонт, грозя вот-вот накрыть меня. Я видел призрак Европы, вот что я видел: призрак оставшегося в прошлом христианского сообщества. Германия была на свой лад христианской страной, Пруссия превратила ее в вооруженную нацию. Гитлер сделал из этой вооруженной нации массу, неодолимую массу, стальной блок, такой несокрушимый, что, стараясь его разбить, Европа, видимо, разбилась сама. Если бы спасение заключалось в массе, Германия не была бы сегодня грудой обломков. Теперь же мы понимаем, что Германию могла бы спасти горстка свободных людей, чей пример, чье мученичество помешали бы сплочению германской массы, пока было еще не поздно. Мир спасут только свободные люди. Говоря так, я верен европейской традиции. Я отдаю должное традиции моей страны, которая многие века представляла собой не только ясный jam, но и пламенное сердце Европы. Я соглашаюсь с людьми как XIII, так и XVIII века, со святым Бонавентурой, как и с Паскалем, с Паскалем, как и с Жан-Жаком Руссо. Мир спасут только свободные люди. Нужно создавать мир для свободных людей.
Наши друзья святые
Эти великие судьбы отличны от других тем, что не подвластны какому-либо детерминизму: они озарены лучистым, ослепительным сиянием свободы.
Если бы сам отец де Фуко [25] попросил меня прочесть эту лекцию, боюсь, я постарался бы найти предлог для отказа, словно испытывая его великодушие. Но он попросил меня об этом через своих дочерей — и вот я здесь, перед вами, и все мы здесь собрались, что неопровержимо доказывает: дочери отца де Фуко в конце концов всегда осуществляют то, чего хотят. Может быть, это не совсем чудо, но уже нечто вполне похожее на чудо. Пусть это будет подготовительное чудо. Ибо, поскольку я неосмотрительно решился говорить с вами сегодня о стране, куда нога моя не ступала, хоть я бывалый путешественник, и у меня даже нет уверенности в том, что мне когда-либо встречался хотя бы один настоящий коренной житель этой страны, — словом, поскольку я решился говорить о святых и о святости, будет самым настоящим, бесспорным чудом, если вам удастся выслушать меня без скуки… В общем, что тут скажешь? Постарайтесь быть как можно снисходительнее: это моя первая проповедь.
25
Отец де Фуко Шарль Эжен (1858–1916) — католический священник, исследователь Африки, в частности языка и культуры туарегов Сахары, среди которых он жил. Этот миссионер-отшельник проповедовал не словом, но личным примером подражания Христу. В 1916 г. был убит мусульманами-повстанцами. Позднее по всему миру распространилось движение духовных последователей отца де Фуко (монашеские конгрегации Малых братьев и сестер Святого Сердца Иисусова). Причислен к лику блаженных в 2005 г.
Вы мне ответите, что я мог бы выбрать другую тему. Сомнительно. Видите ли, чаще всего не мы выбираем тему, а тема выбирает нас. Любители литературы охотно верят, будто писатель создает в своем воображении что хочет. Увы, власть писателя над его писательским воображением сравнима с гарантированной нам Гражданским кодексом властью над нашими очаровательными и миролюбивыми подругами — вы понимаете, что я хочу сказать? Когда я получил письмо, написанное удостоившей меня такой чести сестрой Симоной из ордена Евхаристического
Но, прежде всего, какую цель ставлю я перед собой, говоря о святых? О, конечно, я не намерен вас поучать! Если и стану поучать, то, по крайней мере, не нарочно, уверяю вас. Мы попробуем говорить о святых так же невозмутимо, как дети говорят между собой о взрослых, мы попытаемся всего лишь обменяться впечатлениями об этих людях, одновременно столь далеких и столь близких нам.
Вспоминается знаменитый стих Элюара из его «Герники»: «Смерть так трудна… и так легка…». То же самое вполне можно сказать о святости.
Она кажется нам страшно трудной, быть может, просто потому, что мы не знаем и даже никогда всерьез не задумываемся, что это такое. Совсем как дети, когда они говорят о взрослых. Они не знают, что думать о взрослых, не смеют знать, что о них думать, просто играют, будто они — «дамы и господа». Потом, постепенно, играя вот так во взрослых, они в свою очередь взрослеют. Может быть, это и есть подходящий рецепт? Может, играя в святых, мы в конце концов станем святыми? Во всяком случае, похоже, что маленькая сестра Тереза взялась за дело именно так: можно сказать, она стала святой, играя в святых с Младенцем Иисусом, совсем как тот малыш, который управляет заводным поездом, а потом, без долгих размышлений, становится железнодорожным инженером или просто начальником станции…
Позвольте мне немного задержаться на этом сравнении с железной дорогой. На мой взгляд, оно не так уж глупо… Вполне можно представить себе Церковь как огромное транспортное предприятие для сообщения с Раем — почему бы нет? Так вот, спрошу вас: что бы мы делали без святых, организующих перевозки? Конечно, за две тысячи лет компании пришлось пережить немало катастроф: арианство, несторианство, пелагианство, великий раскол с Востоком, Лютер… и это только самые известные аварии и столкновения. Но, скажу вам, если бы не святые, христианство представляло бы собой всего лишь гигантское нагромождение опрокинутых паровозов, сгоревших вагонов, покореженных рельсов и ржавых железяк, догнивающих под дождем. Уже давным-давно никакие поезда не ходили бы по заросшим травой путям. О, я прекрасно понимаю: некоторые из вас сейчас думают, будто я преувеличиваю роль святых, придаю слишком важное значение этим людям (ведь они все же стоят как бы в стороне от всех остальных) и напрасно сравниваю их с мирными служащими, тем более что вопреки всем административным традициям их продвижение вверх зависит не от стажа, а от заслуг, и, как мы видим, со скромной должности рядового сотрудника они могут вдруг переместиться на пост главного инспектора или директора, даже несмотря на то, что были бесцеремонно уволены, как, например, Жанна Д’Арк.
Но, думаю, на этом лучше прервать мои железнодорожные сравнения, хотя бы для того, чтобы не задеть довольно щепетильное, как правило, самолюбие духовных лиц, в частности — естественно — тех, кто оказал мне честь, придя меня послушать, и, должно быть, с беспокойством спрашивает себя, что же, собственно, входит в их обязанности в этой воображаемой транспортной компании: продажа билетов или охрана порядка на вокзалах?.. Мне бы хотелось, чтобы из всего сказанного вы запомнили только мысль о том, что Церковь — это действительно движение, сила, устремленная вперед: ведь немало набожных людей верят или делают вид, будто верят, что Церковь — убежище, приют, своего рода духовная гостиница, из окон которой можно с удовольствием наблюдать, как месят уличную грязь прохожие — чужаки, не постояльцы. О, наверняка среди вас есть такие вот посторонние, и их глубоко возмущает самоуспокоенность посредственных христиан, напоминающая пресловутое самодовольство дураков — вероятно, потому, что это одно и то же… Боже, поверьте, я не питаю особых иллюзий насчет искренности некоторых неверующих, я не вникаю во все их претензии, зная, что многие из них пытаются нашей посредственностью оправдать свою собственную, только и всего. Но я не могу перестать любить их, я чувствую удивительное единство с этими людьми, еще не нашедшими того, что сам я получил незаслуженно, даже не прося; чем пользуюсь, так сказать, с колыбели, в силу некой привилегии, безвозмездность которой меня пугает.
Ибо я не пережил обращения и почти стыжусь в этом признаться, поскольку вот уже лет двадцать обращения в моде — возможно, потому, что новообращенные много, очень много говорят о том, как они обратились, подобно исцелившимся, которые посвящают вас во все подробности своей болезни, мучают эликсирами и пилюлями. Стоит ли добавлять, что клерикалы проявляют особый интерес к этому разряду людей, и, конечно, их свидетельство имеет рекламное значение, как свидетельства тех господ, чьи фотографии публикуют на четвертой полосе газет. История религии — наверное, «история религии» звучит слишком претенциозно, скажем так: благочестивая хроника первой половины века полна литературных обращений. Одно из знаменитейших — обращение Поля Клоделя, описавшего все обстоятельства того памятного утра, когда, укрывшись за колонной собора Парижской Богоматери, он внезапно почувствовал таинственное сокровенное движение, духовный спазм, своего рода чихание души, положившее начало выдающейся карьере католического поэта, недавно увенчанной приемом во Французскую академию, меж тем как назначение на завидный пост в Вашингтоне стало знаком высшего признания на не менее почетном поприще государственного чиновника. Узнали мы и о других литературных обращениях, почти столь же громких, хотя часто не столь основательных, — например, обращение Кокто, удостоверенное подписью Жака Маритена (литературное обращение может быть подписано, как шедевр мастера), или бедного Сакса [26] (за той же подписью): он дошел до семинарии, а его первая сутана была сшита в доме моды Paquin. Ну да ладно! Приношу извинения за то, что я позволил себе подшучивать над обращенными, но эти шутки не причинят им большого вреда, а упрекаю я их в том, что они плохо понимают тех, чьи заблуждения прежде разделяли; впрочем, это совершенно естественно, ведь обращенные чаще всего обращаются за счет кого-либо или чего-либо… Но такие христиане, как я или многие из вас, для кого католическая вера — стихия, вне которой они не могли бы жить, как рыба без воды, могут ли они, по-вашему, не чувствовать тревогу и нечто вроде стыда перед лицом своих собратьев, необъяснимо лишенных того, в чем сами они ни секунды не испытывали недостатка? Будь я, со своей стороны, новообращенным, напрасно повторял бы я себе без конца, что не я нашел Бога, а Он меня нашел, — в таких рассуждениях черпают скорее ободрение, чем уверенность. Что касается меня, я не могу хвалиться тем, что я христианин, как не могу хвалиться тем, что правильно говорю на родном языке. Как же мне не чувствовать глубокой, серьезной ответственности перед теми, кому при освоении этого языка приходится прилагать усилия, чтобы позабыть свое собственное наречие, на котором они всегда говорили?
26
Сакс Морис (1906–1945) — французский писатель. Был секретарем Ж. Кокто. Еврей по происхождению, обратился в католичество в 1925 г. Жизнь его представляла собой цепь скандалов и авантюр; из семинарии он был выдворен из-за гомосексуализма; отправившись в США, перешел в протестантизм; приехав в 1940-е гг. в Германию, под чужим именем служил секретным агентом Гестапо. В 1943 г. арестован, помещен в концлагерь (в одиночную камеру, где продолжал свои литературные труды); застрелен как «доходяга» во время эвакуации заключенных.