Свод
Шрифт:
Якуб набрался сил и приблизился к панскому шарабану Патковских, застывшему посреди его двора. Панна Ядвига опустила взгляд, а Сусанна напротив, просто впилась глазами в своего избранника: «Боже, — сквозило в её глазах, — милый мой Якуб, что же теперь с нами будет?».
Пан Станислав, видя, что в данный момент разговора между сторонами не состоится, стал поторапливать траурную процессию, сообщив дамам, что безотлагательно пошлёт гонца за Хотиславским ксендзом, которого отправит вслед за ними в Патковицы.
На том пребывание Патковских в пределах замка пана Войны прекратилось. Едва они выбрались за ворота, староста, Война и Свод отправились в замок. Нужно сказать, что половина дня, проведённая во дворе Мельника, не лучшим образом сказалась на заморском друге пана и его любовнице. Они заметно страдали от донимающего их всё это время холода, поэтому мужчины отпустили Михалину греться, а сами заперлись в гостиной для серьёзного, обстоятельного разговора.
Староста был просто вне себя от негодования:
— Как вы могли допустить? — тряс он огромными круглыми кулаками над головой подавленного Якуба. — Вы же пан, здесь хозяин, мерило прав и законности! А ведь всё это происходило на ваших глазах и, стало быть, с вашего же позволения. Казик мне на многое открыл глаза, и на амурные дела этого бестолкового грехопаденца с панной Ядвигой, и на то, что сейчас тот спутался со служанкой.
Не смотрите на меня так, пан Якуб, людям глаза не завяжешь и уши не заткнёшь. Они всё видят и слышат, а молчат всегда только до поры. Одному богу известно, что ещё вскроется, когда придёт время глубокоуважаемому пану Замковому судье Кернажицкому задавать вам вопросы?
На добрый лад, — уже мягче, по-отечески, продолжил Жыкович, — оно нужно было бы этого душегуба, вязать да прямиком в острог. Пусть там потом разбираются, прав он или виноват.
…Боже святый, за какие это грехи послало нам всё это небо? Конечно, — рассуждал вслух староста, — не может не радовать, что и пан Кернажицкий, и, считай, весь Драгичин выстроен при косвенном участии вашего отца, пана Криштофа. Мимо ушей, конечно же, такое трудное дело, судья не пропустит, но и бояться закона так, чтобы натворить ещё больше глупостей, не следует. Ты понимаешь, Якуб, о чём я говорю?
Война кивнул.
— Мне так кажется, — продолжил староста, — тут всё будет зависеть только от панны Патковской. Если она, не дай бог, узнает, что ваш Свод и со служанкой не таясь беса тешит, не сносить ему головы. Так что, пан Война, вы, конечно, извиняйте, дело такое, …за судьёй я просто обязан послать.
С этими словами староста поклонился и вышел прочь, а комнату окутала тяжёлая, гнетущая тишина. Свод, и без перевода догадываясь, что неприятности только начинаются, задумчиво смотрел в окно, на несущиеся низко над землёй синебрюхие, плоские тучи. В былые времена ушлый в подобных делах пират сразу бы бросился в бега. Что-что, а уж держать нос по ветру он умел всегда, а потому успевал удрать раньше, чем за ним приходили. Об этом может свидетельствовать хотя бы тот факт, что до сей поры, его жилистая шея не перетянута тонким швартовым канатом.
«А что теперь? — задумывался «Ласт Пранк». — Убегать? Если и делать это, так только с Михалиной, а как же тогда Война? А оставаться…?
В дверь постучали. Якуб, морщась от боли, поднялся и открыл тяжёлую, высокую сворку. На пороге стояла Климиха.
— Шыскі малы, — сухо бросила старуха из-за порога, и, не церемонясь, вошла в гостиную, — прыбег да і..., паказвай пан, што тут у цябе…
С детства привыкший безропотно подчиняться этому голосу Якуб сел на скамью и протянул к травнице обмотанную холстяными полосками раненую руку. Вглядываясь в бурую от засохшей крови повязку, бабуля нахмурилась. Её и без того небольшое лицо, испещрённое густыми сетями морщин, сделалось ещё меньше. Она причмокивала языком, вздыхала, что-то приговаривала, осторожно отрывая присохшие друг к другу обороты повязки, а Якуб в это время тихо, по-собачьи выл, прикусив добела нижнюю губу. Едва старуха добралась до раны, её тяжёлый выдох сказал сам за себя.
Война опустил голову:
— Чёрт, — по-английски выругался он, — как больно. Кажется, что болит вся рука, даже плечо ноет.
— Он …серьёзно вас рубанул, Якуб, — участливо ответил Свод. Старая леди недовольна, ей не нравится состояние вашей руки…
— Она знает своё дело, — тихо радуясь тому, что начался-таки разговор, охотно продолжил Война, — если переиначить одну нашу поговорку, то получится: «пока под венец, ране будет конец». Эти старые и умелые руки и не таких выхаживали…
— Сядзі, пан, не круціся, — сухо, не в такт добрым словам пана одёрнула его Климиха, — дакруціўся ўжо. Казала я табе, пане, чорны ён чалавек. Вунь колькі няшчасця і ты з-за яго маеш. Ды яшчэ ці ўсё? Як бач, з’явіцца і новае ліха[188]...
— О чём это она? — спросил Свод. — Чувствую, меня недобрым именем вспоминает?
— Так и есть, — подтвердил Война. — Говорит, что от вас одни несчастья.
— Что же, — горько согласился Ричи, — она права, Якуб. Такова уж моя судьба. Знаете, как бы это сказать, …когда яблоня растёт на поросшей хреном поляне, она и сама кривая вырастает, и яблоки у неё горчат. Может быть, из моих уст это прозвучит как-то не так, но, поверьте, Война, я с детства мало видел добра. Я имею ввиду то, что здесь называете добром вы. Конечно, у меня не было достаточно времени для того, чтобы как следует всё понять, но и того, что я узнал, достаточно.
Странное дело, но я вижу существенную разницу между рисуемым святошами добром и тем, что понимают под этим здесь. Я никогда не верил епископам. Все они трусы и перед страхом видимой смертельной угрозы практически всегда готовы были отказаться от своего бога и предать его. К слову сказать, те, кто не отказывались, а служили ему бездумно и фанатично, не далеко ушли от первых. Зачем жить, когда служишь богу, как тупая скотина…?
Свод глубоко вздохнул:
— Жаль, Якуб, очень жаль, что к тому времени, когда я стал смотреть на жизнь другими глазами, дно моего корабля уже так обросло ракушками и прочей морской дрянью так, что как бы я не старался, меня всё равно тянет вниз.
Свод заметил кривую улыбку Войны:
— Вы смеётесь, — продолжил он, — не верите мне. Думаете, что я попросту выкручиваюсь какими-то правильными словами, полными покаяния. Нет. Сколько бы я ни каялся, ни один из священников не отпустит всех моих грехов. Знаете, а ведь я даже как-то подрался из-за этого с одним рыбаком на Крите. Смешно, но я спьяну стал доказывать ему, что есть что-то странное в том, что священники именно «отпускают» грехи. На самом деле, задумайтесь, они их не стирают и не уничтожают, а только отпускают. В лучшем случае замаливают. «А раз так, — рассудил я тогда вслух, — отпущенные от одного грешника, они, словно колючки придорожного репейника тут же цепляются за другого, и уж тому-то приходится совсем туго. Стало быть, заурядное отпущение грехов каким-нибудь ксендзом, не что иное, как перебрасывание грязного белья из одной кучи в другую».