Своеволие
Шрифт:
— И мы за всё сполна заплатили! Уж злата мы за всё выдали в разы поболее! Или докладчики об этом не сообщили?
— Да кто ты таков, чтобы справу государеву покупать? И златом наворованным распоряжаться!
Вот тут загудели все вокруг. Пятидесятник снова рыскнул глазами и положил руку на рукоять сабли. Вокруг собралось уже сотни полторы темноводцев. Русские, дауры — все бездоспешные, но с оружием.
— Успокойся, казак, — Санька выставил вперед ладони. — Никто вас не тронет… Если сами не начнете. А я всё ж тебе отвечу, кто я такой. Я — атаман Темноводский. Я тот, кто поставил первый острог на Амуре — с дюжиной товарищей!
Дурной тяжко выдохнул от непривычно длинной речи.
— И с тобой, Бориско, никуда не поеду.
— Своеволишь? — пятидесятник недобро прищурился.
Санька на миг призадумался, обкатывая на языке красивое слово.
— Своеволю.
— Ну, гляди, Дурной! С огнем играешь!
— Не грози мне, пятидесятник. И воеводе передай, чтобы подумал. Договариваться всегда лучше, чем воевать. У нас тут четыреста казаков, и все с пищалями. Почти все только-только большую войну прошли… И к новой готовы. Мы от своих обязанностей не отказываемся. И исполняем их получше многих. Но здесь твой Пашков на обычной телеге не проедет. Темноводье — это Русь. Но особая Русь.
«Что-то я увлекся речами» — Санька остановил сам себя, глядя на мрачного пятидесятника. Тяжко ему придется, когда начнет он всё это Пашкову пересказывать. Ох, устроит ему злобный воевода!
…Парламентёры уехали. Темноводцы выдохнули с облегчением, но боевой выучкой занялись с удвоенным усилием. Все-таки в остроге появилось немало народу, незнакомого с местным воинским уставом.
— Ничо! — беззаботно отмахивался Мотус. — Чорна Река стаёть, теперя их до квитеня индо травеня не будет.
А «до травеня» по меркам XVII века — это еще дожить надо. Народ здесь далеко не планировал. Мрачным ходил только Ивашка.
— Слышь-ко, атаман… Можа, отпустишь меня? Хоть, на Хехцир, за гиляками приглядывать. А Яшку Сорокина в есаулы приймёшь.
— Чего так, Иван Иванович? — прищурился Санька.
— А на кой я тебе?! — взвился «Делон». — Коли тебе все мои советы до…
И всегда спокойный красавец грязно выругался.
— Вон чего, — протянул Дурной. — Осуждаешь меня?
— Ну, ты ж всё рушишь! Сам живот на то положил — и сам же рушишь! Оно понятно: ты в лесу вырос и поконов наших не ведал. Но тут-то должон был выучить! На своем хребте! Уж Ярко-то тебя славно учил… Москва не терпит своеволия! Не Пашков, так другой тебя изничтожит. И нас всех заодно.
— Неужто изничтожат? — притворно удивился Санька. — Что ж, им и защитники рубежей не нужны?
— Да! — заорал в исступлении «Делон». — Да! Любой власти нужно лишь единое — власть! Что Царю, что воеводе, что сраному пятидесятнику!
«Никогда еще Ивашка не раскрывался сильнее, чем сейчас, — Санька с интересом и испугом смотрел на перекошенное лицо соратника. — Что же все-таки он скрывает… Дожать сейчас? Выпытать?».
Но не решился. Из уважения к былому врагу, ставшему за эти годы другом.
— Всё ты верно говоришь, Ивашка. Извини, коли тебе казалось, что не ценю я твои советы. Только воевода Пашков пришел — и с этим ничего не попишешь. И с ним не договориться полюбовно, поверь мне. Наше Темноводье ему не нужно. Ни ему, ни Москве — тут ты прав. И отстоять его мы сможем, только разговаривая на равных. Чуть склонимся — нас сразу скрутят. И на дыбу.
Ивашка успокоился. Непроницаемая маска снова покрыла его красивое лицо.
— А ты, значит, путь знаешь?
— Откуда? — улыбнулся атаман. — Но глядишь, нащупаем! Так что, Иван Иванович, ты не спеши на Хехцир уезжать. Коли начнем с Пашковым договариваться — ты самый нужный будешь!.. Да и лед уже встает.
И глупо хихикнул.
Лед и впрямь встал, успокоив даже самых мнительных. Зима неуклонно приближалась, а значит, жизнь становилась всё спокойнее, всё размереннее, всё тише. Правда, Тютя таки исполнил свою угрозу: едва лед стал прочным, он поднял конную сотню со всеми «комсомольцами» и увел ее за Амур. И через месяц с хвостиком привел в Темноводье более пятисот дауров — хорчинских рабов. Здесь были уже всякие: старики, бабы, крепкие мужики. Даже шестеро хорчинов прибилось.
— Вы ополоумели, что ли? — выпучил глаза Дурной. — Врага к дому привели?
— Не боись, атаман! — захохотал Тютя. — Людишки наши, проверенные!
Вместе с пополнением приехал и Номхан-Кроткий.
Глава 64
— Тугудай просил передать тебе благодарность за предупреждение, — первым делом сказал Номхан. — За то, что не пришлось даурам убивать дауров.
Затем перешел на шепот.
— Тугудай говорит, что его люди вернулись и рассказали хорошее о том мире, что ты здесь строишь. Он считает, что князья родов всё равно не согласятся. Но некоторые бошко готовы рискнуть: со своими верными людьми и их семьями. Примешь?
Дурной бросился на даура и обнял его от радости.
Беглые рабы, кстати, решили отселяться. Полусотник Хабил ради этого даже отказался от «казачьей карьеры». Он, оказывается, еще летом, во время войны, присмотрел за Зеей отличные места и для пастбищ и для пашни. Оставив детей и баб в Темноводном, вчерашние рабы ушли за Зею — строить свой город. Даже некоторые из «комсомольской» бригады с ними подались. Хотя, большинство уже привыкли жить в остроге. А потом…
А потом оказалось, что Васька Мотус ошибся. Все ошиблись. Еще не начались крещенские морозы, когда по амурскому льду спустился огромный обоз и на развалинах старого хабаровского лагеря вырос новый.
Воевода Пашков пришел. С войском.
«Вот гад, — вздыхал Дурной со смесью злости и восхищения, глядя с дозорного гнезда, как обустраиваются люди воеводы: сотни и сотни людей. — Конечно, надо было предвидеть. Знал же ведь, что это за человек. Такой оплеуху не спустит».
Беглец из будущего знал, что Афанасий Пашков привел с собой на Шилку 300 служилых, которых больше года собирал со всей Сибири. Со скрипом, с возмущениями, с попытками казаков послать вместо себя какую-нибудь голь перекатную. Но собрали. И снарядили 50-ю пудами пороха. Конечно, эти 50 пудов были больше года назад. Но сейчас в лагере было явно больше трех сотен человек. Ощутимо больше. Значит, как минимум часть албазинцев тоже пришла. Вишь, как за честь воеводову радеют.