Своя судьба
Шрифт:
— Маруша это понимает, Тихоныч, — произнесла Варвара Ильинишна. — Она лучше нас понимает их положенье.
— Лицемеры! — опять вырвалось у Маро, но как-то тоненько и надрывно.
— Почему? — спросил Фёрстер. — Или ты всерьез убеждена, что мы не хотим этого брака, потому что он рабочий? Ты всю жизнь провела с нами, отец и мать были перед тобой каждый день. Разве мы дали тебе повод думать о нас так гадко? Или ты всерьез уверена, что мы стоим на церковной точке зрения, вообще против разводов? Отец твой, ты сама знаешь, неверующий. Я не против всякого развода вообще. Да, я хочу тебе счастья, хочу, чтоб нервы твои не надломились в двадцать лет, хочу видеть тебя здоровой, ясной, идущей прямым путем. Не хочу, чтоб ты разрушила счастье другой женщины. За что ты бросаешь нам такой упрек? В чем наше лицемерие?
— Тогда почему, почему вы все против?
— Отец тебе сказал, Маруша. Несчастлива ты, вот препятствие, — отозвалась Варвара Ильинишна.
Я слушал этот разговор в каком-то душевном оцепенении, словно он снился мне, а не происходил на самом деле. Я испытывал острую, режущую боль за Маро. Мне казалось — со всех сторон в нее вонзаются ножи.
— Будь вы настоящие отец и мать, — вдруг сказала она совершенно спокойным, недобрым, не своим голосом, — вы сделали бы, как все родители делают, помогли бы мне оторвать его, приняли бы, укрыли, наладили, устроили, вот вы что сделали бы. Вы бы удесятерили мои силы, а не перебивали мне каждый мой шаг, не ослабляли меня. Все равно — уйду, уйду от всех вас, уйду с ним или без него…
И тут вдруг батюшка, молчавший до этой минуты, поднял пухлую ручку. Я видел, мельком глядя на него, что он вряд ли и слышит эту прорвавшуюся, открытую, неизвестно куда ведущую словесную битву самых близких друг другу людей; мысли его где-то совсем в стороне, о чем-то своем. Но тут он вдруг вспомнил собственную обиду, нанесенную ему бедной Маро.
— Где ж это видели вы, что я смирение проповедую? Если б я был такого взгляда, с меня теперь рясу не снимали бы. Повинился бы перед начальством — и дело с концом. Но ты разумей, человек, где борьба, а где и поборение. Кому бороться надо, — борись за правое дело.
— Почему же вы знаете, что мне-то, мне побороть надо, а не бороться за любовь мою! — гневно вскричала Маро. — Мы жену его не бросим на улицу, мы… мы ее обеспечим, все удобства ей создадим, каких она теперь не имеет… Мы это все обсудили давным-давно!
— Что же она, радуется? Или, может, ей удобств ваших ни колишеньки не надобно?
Маро подняла обе руки, словно защищаясь от удара, но вдруг уронила их и, положив на них голову, зарыдала громко, как плачут дети, с безутешным и безудержным отчаянием.
Глава двадцатая
БУМАГА ШЕВЕЛИТСЯ
Сердце мое сжалось. Я вскочил и кинулся к Маро. Но меня предупредил Фёрстер.
— Маро, — сказал он, нагнувшись к дочери и протягивая ей руки, — дитя мое!
— Па, ах, па… — Она произнесла это сквозь боль, безнадежно, не находя других слов, и спрятала голову на груди у отца.
Батюшка счел необходимым заглянуть для чего-то в свою табакерку, а потом, убедившись в бесполезности этого поступка, вынуть изо рта папиросу и глядеть на нее до тех пор, пока она не потухла. Фельдшер Семенов вышел тихонько из комнаты. Варвара Ильинишна спряталась за самовар, сморкаясь что-то уж очень долго в смятый платочек. Даже мухи заползали по столу с самым конфиденциальным видом, удовлетворяясь пешим способом передвижения и не делая взлетов на наши лица. И было вполне понятно, что я, самый посторонний в этой конференции, тоже, как и фельдшер, вышел на цыпочках и спрятался у себя в спальне. Так кончился наш заговор против Маро. По мнению Варвары Ильинишны, «необыкновенно удачно», — так удачно, что уж теперь она сама выберется на дорогу, и не нужно ее, бедняжку, мучить ни единым взглядом или намеком. Так шепнула она мне, заглянув в спальню, когда Фёрстер отправился домой с Маро и с отцом Леонидом. Я видел, как она опять нерешительно взглянула в мою сторону, — ей, видно, не хотелось оставлять меня одного.
— Сергей Иванович, голубчик, я Дуню пришлю, проветрить и подушки вам взбить!
— Спасибо, не беспокойтесь, Варвара Ильинишна!
Но вместо Дуни ко мне совсем неожиданно заглянул Зарубин. Лицо его было как-то странно перекошено, словно в прерванной гримасе, и я не понял сразу, злится он, огорчен или намерен расхохотаться.
— Вы как себя чувствуете сейчас? — рассеянно спросил он, даже и не поглядев на меня. — Говорить можете?
А мне страстно хотелось поговорить с кем-нибудь. Весь этот вечер я играл роль молчальника, и весь этот вечер копились и копились во мне мысли и впечатленья, которым не было выхода. Я знал, что он сегодня дежурит, знал, что, видимо, воспользовавшись приходом Фёрстера в санаторию, попросту сбежал на минутку с дежурства, но мне так страстно хотелось поговорить с ним, что я не стал думать, почему и зачем он прибежал ко мне.
— В самом настоящем настроенье, — лихорадочно ответил я, садясь возле него. — Тут была конференция. Очень тяжело, драматично все выходит, и я не знаю…
— Какая конференция? — перебил он меня, вдруг словно пробудившись от своих мыслей.
Я начал рассказывать ему все подряд, довольно бессвязно, перемешивая рассказ собственными выводами и рассуждениями.
— Значит, был Ястребцов? Потом профессор с отцом Леонидом? Карл Францевич как вам показался на сей раз?
И опять он перебил мои мысли чем-то своим, а я не понял и продолжал говорить:
— Происходила как будто хирургическая операция, а мы все ассистировали. Вы понимаете, как Маро за последнее время ушла в себя, ни с кем не делилась, озлобилась, ходила каменная… Вот это надо было взорвать в ней общими усилиями. В конце концов довели до слез, и это прорвало, это было спасение для нее. Даже наш фельдшер-молчальник заговорил. Но я не удовлетворен, Валерьян Николаевич. Мне кажется, мы сегодня просто насиловали судьбу двух людей, и кто вообще имеет право вмешиваться в чужую судьбу?
— Вы о чем, Сергей Иванович? — спросил вдруг Зарубин так рассеянно, что я понял — он совершенно меня не слушает, и откровенно рассердился.
— Ну, ну, — взглянув на меня, протянул он добродушно, — могу даже повторить, что вы сказали, — хирургическая операция, прорвало, Тихоныч заговорил. Сергей Иванович, неприятности подошли, вот почему я к вам забежал.
— Неприятности? Еще что-нибудь?
— На сей раз не психологические, а самые настоящие. Получил из Питера письмо от одного благожелателя — сообщает, что готовится на нас целая облава. Приедет сюда на этих днях ревизия, но больше формально, потому что в сферах, кажется, уже все решено и нашего Карла Францевича снимут.
— Снимут? Карла Францевича? Да разве санатория не его рук дело? Ведь он хозяин!
— Во-первых, там какие-то акционеры сидят, капитал не его. Он сам у них на жалованье. А во-вторых, нынче не очень-то смотрят, кто создавал. Ликвидируют или реквизируют под госпиталь — вот и вся штука.
Я мигом забыл все свои переживанья.
— Боже мой! — вырвалось у меня. — Валерьян Николаевич, это ужас, это невозможно. Дело погибнет, дело какое!
— Будем бороться, — ответил Зарубин. — Я пока ему ни слова, и вы молчите, заранее не волнуйте. Ему к ревизии готовиться нечего, все у него открытое, всем и каждому видимое, а пожалуй, Карл Францевич по присущей ему чистоплюйности еще хорошее припрячет…