Священная война (сборник)
Шрифт:
– Вы что же! – Волконский вскочил, нависнув над аудитором тяжелым телом; ярость вспыхнула, разорвав словесную паутину… понял, к чему ведет вопросами Боборыко. – Что же, и ретираду киевскую изменой запишете?
Грохнуло за спиной. Едва не сбив двери с петель, ворвались солдаты, скрутили руки, согнули пополам, оскорбив ударом по затылку. Аудитор же, будто и не было ничего, сидел все так же, полусонно, поглядывая сквозь полумглу припухшими щелочками; лишь зрачки с отблесками свечи – острые-острые. Да писарек шуршал пером в тиши, нарушаемой лишь хриплым дыханьем служивых.
– Вот так-то, Сергей Григорьич, – сказал наконец Боборыко, вволю рассмотрев искривленный невиданным униженьем генеральский лик; без
Небрежно шепнул нечто – едва ль не свистнул! – писарьку; с видимым нежеланьем выпростался из насиженного кресла, подошел к двери. Остановился, уж почти шагнув за порог.
– О связях ваших с семейством Раевского Николая, [79] клеврета лжегосударева, тоже подумайте. О сем у нас особая беседа будет…
«Гражданин Правитель Верховный!
Сергей Иванович!
Не имея возможности лично предстать пред Вами, позволяю себе обратиться письменно в дополнение к сделанным мною показаниям, кои на бумаге, мыслю, не отражают ни всей истины, ни даже и части ея, хоть и звучат вполне подобно правде. Вся жизнь моя и верность Делу, в коем оба мы стояли у самого истока, дают мне право надеяться на внимание Ваше и личное Вами рассмотрение нелепицы, именуемой аудитором моим «делом Волконского».
79
Дочь Раевского Мария – жена С. Волконского.
Подтверждаю еще раз мое показание о том, что ни сам я и никто из знакомых мне офицеров, равно как и лиц партикулярных, никогда не воздействовал на солдат ни путем вовлечения их в некую мне неведомую организацию, ни путем каких-нибудъ особенных присяг, ни прочими способами. С поименованными обер-аудитором Боборыко поручиками ни в каком заговоре не состоял, паче того, таковых не встречал никогда, вследствие чего о злодейском умысле никаких сведений сообщитъ не могу; поручиков, помянутых выше, полагаю особами честными, ежели они виновны, подобно мне; если же и впрямъ ими измена Конституции замыслена, то судъя им Господъ на небе, Вы на земле.
С изменником-Иудою Муравъевым Артамоном последнюю встречу имел в Чернигове, в месяце июле, до известной эшкапады его; после ни лично, ни писъменно не сносился, а получив от него известъе, не замедлил бы известитъ Управу Военную.
Что касается меня лично, то если мне будет дозволено выразитъ Вашему Высокопревосходителъству единственное желание, имеющееся у меня в настоящее время, то таковым является мое стремлениеупотребитъ на благо Отечества и Конституции дарованные мне небом способности; в особенности же если бы я мог рассчитыватъ на то, что внушаю Вам былое доверие, я бы осмелился проситъ о возвращении меня на позиции под Киевом, где судъбы Отечества и Конституции в скором времени определены будут, – такова единственная милостъ, которую я осмеливаюсъ проситъ как благодеяния, ибо не в силах вынести бесчестия, возложенного на плечи мои в настоящее время.
Впрочем, какая бы задача ни была на меня возложена, по ревностному исполнению ея, Ваше Высокопревосходителъство, убедитесъ в том, что на слово мое можно положитъся…»
Шелестя на ходу полами потрепанной рясы, небрежно благословив вытянувшихся караульных, прошел по коридору отец Даниил, в миру Кейзер, протопресвитер Управы Военной, – и застыл у дверей; уж замок звякнул, втянув язычок, а все никак не мог заставить себя шагнуть через порог.
Не увидел – ощутил недоумение унтера; впрочем, что сей унтер? – тут же и забыл о нем. Всего лишь шаг один сделать… но бунтует душа, нет силы на встречу, а нужно, нужно! Сжал мертвою хваткой наперсный, чеканного серебра крест, ссутулился, напрягся, призывая в помощь себе спокойную кровь немцев – Кейзеров, предков давних, чьи уж и косточки в земле российской не одним урожаем взошли. Ах, кровь немецкая, кровь холодная… как бываешь надобна ты порой! – но как же сохранить медленный ток твой, родившись под русскими березами?
Знал это за собою: уму не покоряющееся, бешеное московское «авось!»; так в детстве ухал с горы, почитай – с откоса, на хлипких салазках; так и тогда грянуло, когда в день декабрьский, незабвенный, ворвался в избу, матушку с детьми мало не насмерть перепугав, подполковник полка Черниговского Муравьев-Апостол: «Отче! прошу вас! благословить дело наше! вдохновить войско русское, вставшее на тирана за Конституцию!»; уж какое там – Конституция?! – никогда и не думывал о ней, а – лишь единое и выдавил, переча: «Как семью бросить?!»… но знал уж в тот миг, что сия отговорка пуста; словно завертело сердце сияющим восторгом от блеска глаз подполковниковых – и в сапоги! в рясу! на плац! – след в след по свежей пороше; а там уж: роты солдатские, застывшие под мелкою морозной крошкой, пар над усами, расхристанные офицерские шарфы – и свой, но незнакомый голос: «Для чего Бог создал человека? Для того, чтоб он в него веровал, был свободен и счастлив! Что значит быть свободным и счастливым? Без свободы нет счастья… Отчего же народ и русское воинство несчастны? Оттого что цари похитили у них свободу. Стало быть, цари поступают вопреки воле Божьей? Да! Христос сказал: не можете Богу работать и мамоне, оттого-то русский народ и русское воинство страдают… Что же святой закон наш повелевает делать русскому народу и воинству? Раскаяться в долгом раболепии и, ополчась против тиранства и нечестия, поклясться: да будет всем един царь на небеси и на земли Иисус Христос! Что может удержать от исполнения святого сего подвига? Ничто…»
И, читая, не слышал, не слушал осторожного шепота испуганной крови немецкой; иное слышал с восторгом: «Вот оно!»; что? – важно ли? Воля! И подвиг!
Авось!
«Стало быть, Бог не любит царей? Нет, они прокляты…»
А далее: топот ног о морозную землю от Мотовилихи до самого Киева; грохочущий январь; ревущий февраль; победный март! – и звонный благовест Софии, и Сергей Иваныч, уж в чине Верховного, принимает причастье из рук отца Даниила…
Опомнился внезапно: унтер коснулся плеча. Судорожно вздохнул; притронулся к двери. Увы! не помогут, не поддержат предки; но и чаши сей не миновать; лишь одна мысль обожгла, когда уже, затаив дыхание, переступал порог: крест! можно ль подобное творить, креста не сняв?
И с порога же, едва ли не криком, ошеломляя то ли себя самого, то ли вскинувшегося на узкой постели узника:
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа благословляю тя, воин и страдалец российский, прощаю и разрешаю прегрешенья твои вольные и невольные!
Намеренно так сделал; чтобы самому не надломиться, должно было тотчас, войдя, оглушить Волконского надеждою. Так и сталось. С постели донеслось всхлипом:
– Отче!
И вот уж – как был, в дезабилье, на коленях генерал. Сухие губы касаются пастырской руки; а вот и капля горячая соскользнула с ресницы. Какие глаза! – покрасневшие, иссушенные мукой нестерпимой, и все же тлеет в них отчаянное: что, конец терзанью? настало ли торжество истины?!