Священная война (сборник)
Шрифт:
Ангел, ангел!.. лишь час подарен мне на сие письмо; верю: доставят его непременно… но за столь краткий срок и малой крупицы чувств не изложу; уж и тем счастлив, что сего листа коснется Твоя рука, что строки, писанные второпях, будут Тобою прочтены… о, какое страстное желанье видеть Тебя! моя жизнь, моя Судьба – прощай! Целую, целую, целую руки Твои… знаю: не смею, не достоин, и все же: целую, целую, целую!.. и ежели в душе Твоей теплится хоть малый огонек снисхожденья к путнику, утратившему свет путеводной звезды, к слепцу, стоящему на краю бездны, молю: забудь меня!
Второй залп вышел немногим удачней первого. Докалывали штыками…
3. Осколки
– Стооой! Стой, стерррвы!
Увидел: застопорились, задрали головы. И, огрев конягу нагайкой, погнал с откоса по липкой грязи, не щадя, не думая вовсе, что оттого и медлит скотина, что повисло на каждом копыте фунта под два самое малое бурой весенней жижи.
Настигнутая полузвериным рыком, замерла внизу, на размокшем тракте Тираспольском, серая колонна. Не мала, не велика, человек под триста; шинели оборваны, ноги замотаны во что попало. Чужой взглянет – шарахнется: не солдаты, тати с большой дороги. Однако же солдаты! да не какие-нибудь, а старослужащие; именная Конституции Российской рота, один к одному; резерв Верховного Правителя…
Рассыпав ряды, и без того нестройные, застыли истуканами, глядя на сползающего по косогору всадника. Конь не переступал даже, а скользил в глине, присев почти что на круп, аки баба на задницу. Ноздри часто вздымались, выдыхая беловатый теплый парок; в нутре что-то надрывно екало, отзываясь болезненным ржанием.
Сползли. Шенкелями безжалостно выровнял конягу. И с маху – в толпу, крестя во все стороны татарской треххвосткой.
– Ссссуки! Изменщики!
Не стерпев, рухнул конь головой в грязь; и сам полетел. Вскочил, перевернувшись через голову, точно кошка: откуда и силы взялись? – оттого, видать, что нагнал-таки! Снова – в нагайку расплывающиеся ненавистные хари.
– К-куд-да?
Руку перехватили; сомкнулись вокруг, сознав в момент, что никого более нет и что попросту смешон сей ком глины, размахивающий плетью. Сквозь запах пота собственного и конского, коим так уж пропитался, что и не ощущал, пахнуло иным: острым, звериным почти, с чесночным придыхом. Теснились все гуще; вот, нещадно сжав запястья, вырвали кнутовище. Примеривались: кто первым вдарит?
– Прочь! – гулкой волной разметает толпу приказ. Отхлынули. Распрямился, утверждаясь на раскоряченных, огнем исподу горящих ногах. Вгляделся в избавителя. Охнул.
– Михей?!
– Он самый, вашсокбродь! – почти с добродушием гудит тот же басище.
– Ты? Жив, не растерзан?
– Зачем же растерзан? Вот он я, целехонек…
Качнулся было вперед – обнять. И замер, как обжегшись. Возможно ли? Толпа сия – и Шутов?! Первый из первых, надежный из надежных; мнилось – уже и остыл, растоптанный бунтовщиками, но присяги не преступивший…
– Ты… с ними, Шутов?
– Я с ними, они со мною. Все вместе мы, вашсокбродь! Рязански-скуластое, весьма немолодое лицо под козырьком кивера; совсем уж седые усы… вояка! Бонапартиев поход помнит, Европию пропахал от края
Враз понял все. Прохрипел нечто невнятно; вскинул белые от ненависти глаза.
– Михххей, сссука…
И тут же – тычок в спину. И еще один, подлый, исподтишка, с прицелом в колено. И еще…
– Цыц, ребятки! – глушит вспыхнувший было ропот зык Шутова.
И в тишине, с расстановкою – медленно и страшно:
– А ты, полковник… а ты, Михайла Иваныч… ты нас не сучь… слышишь?! не сучь! не вводи во грех!..
Шумно, со смаком, высморкался; утерся обшлагом, вкривь.
– Как кровь лить, так «ребятушки»?.. как бунтовать, так «соколики»?.. а ныне, выходит, стерьвом величаешь?..
И ведь прав! что спорить?
– Прости, Михей! – выговорил с усилием; страшно мутило, слава Богу еще, что с вечера не емши, иначе вывернуло бы от зловонного духа. – Прости… Куда ж вы, братцы? Фронт, он вон где!
Ткнул кулаком куда-то назад.
– Как же это вы удумали-то?
Начав негромко, последнее прокричал уже, чая: вот, сейчас, опомнятся! ведь там, под Одессою, полки бьются из последних уж сил; там за Конституцию бой! пусть и безнадежный, но бой… рекрутишки вмертвую стоят, а старики, гордость армии, даже и в стычку не вступив, снимаются с линии… Не может быть сего! затменье нашло! вот-вот опамятаются…
– Как надумали? А вот так и надумали!
Криком на крик отвечает Михей, ревет, почитай, во всю ивановскую, сам от гласа своего дурея.
– Звали? Волю сулили? Землицу сулили, мать вашу так и разэтак?! Распалили дурней сиволапых! а где оно все, где, полковник? Нет больше вам веры! Вся держава заедино встанет – кто так говорил, не Сергей ли Иваныч? Где ж она, держава? – с севера прет, вот где! Выходит, что? выходит – мы супротив Расеи да заодно с татарвой вашей?!
– Так что ж, Михей, – полковник нашел силу ухмыльнуться. – Отчего ж с мыслями такими не на север бежите? отчего ж – в Молдавию? Открыли бы фронт… глядишь, прощенье от Николаш-ки получили б, а то и пожалованье…
Шутов, набычась, оглядел свысока; пошевелил толстыми пальцами, точно прикидывая: есть ли еще силушка? Миг казалось: вот ударит сейчас – и конец; по брови в грязь вобьет. Сдержался; лишь засопел сердито и медленно поднес к носу полковникову громадный кукиш.
– Выкуси! Дважды Июдами не станем; не за вас дрались, за дело… славно вы замыслили, барчуки, да жаль… слаба кишка.
Сплюнул под ноги. И, утратив мгновенно интерес к опешившему полковнику, махнул рукою солдатам, что, беседою наскучив, кучились поодаль, иные и прямо в глину присев.
– Становись, братцы; до Прута путь неблизкий…
Те мигом стронулись. Молча, с сопеньем, подравнивали ряды. И ясно стало: все! вот уйдут сейчас, не оглядываясь. Уйдут за Прут, сволочи… а на фронте бывалых солдат по пальцам перечесть; а каково еще измена в рекрутах откликнется?! Нет! не бывать тому…
– Стоять!
Рванулся вперед – и повис, оторванный с причмоком от суглинка дорожного могучею рукой Шутова.
– Сказано, барин: не балуй! Ребята злые, зашибут ненароком! Ногами брыкая, взвыл в бессилии полковник. И – нашелся: