Священник
Шрифт:
— Это работа. И выбирал ее не я.
Тут уж остается спрашивать дальше, вытаскивать на свет все.
— А разве не наоборот должно быть? Это тебя должны… как ты сказал, выбрать?
Пошла вторая сигарета. Меня курить не тянуло с самой нашей встречи — Малачи действовал лучше пластыря. Его смех был полон злобы и гнева — не самая простая смесь.
— Моя матушка, упокой Господь ее душу, пылко мечтала, чтобы я стал священником. Думала, это благословение для семьи.
Выражение «почернел от гнева» всегда казалось, ну, просто выражением. А тут, клянусь,
— Чем я могу помочь?
Он вырвался из той бездны, которую видел перед глазами, коснулся опустевшей тарелки, как слепой, — в поисках крошек или надежды, уж не знаю. Я узнал этот огромный голод, жажду, что подчеркивает пустоту внутри. Свою я заполнял выпивкой — не помогло. Может, его метод — никотин. Он сказал:
— Архиепархия очень встревожена последствиями дела отца Джойса. Ходили слухи о… домогательствах.
Я вздохнул. Страна еще оправлялась после пяти лет ужаса из-за количества священников, обвиненных, арестованных и осужденных за потрясающе жестокое обращение с детьми. Дело за делом уровень детских страданий оказывался все невообразимей. Самый известный из них — отец Брендан Смит, осужденный и скончавшийся в тюрьме, — во время чтения приговора повернулся к телекамере с лицом без всяких признаков раскаяния. Его похоронили ночью, что само по себе уже вердикт. Другой священник, тоже осужденный, показал камерам, когда его упаковывали в полицейскую машину, два пальца. Не нужен эксперт, чтобы представить уровень народного возмущения.
Я все это вспомнил, спросил:
— И что, по-твоему, я-то могу?
Теперь он занервничал, заерзал на стуле.
— Ты уже добивался успеха, раскрывал дела. Находил… разгадки.
Я только что нашел работу, а то и настоящее жилье, непридуманное наследство. Чего мне еще не хватало? Я спросил:
— А что полиция?
Он покачал головой.
— Это должно оставаться в секрете. Не хватало еще громкого расследования.
— Но оно-то наверняка уже ведется.
Он обратился ко мне с мольбой:
— Джек, отца Джойса в прошлом … обвиняли… в растлении. Мы не хотим выносить этот сор из избы.
Надо же, как сказал. Церковь и раньше покрывала виновных, винила обвиняющих и переводила преступников в другой приход. Поручала потенциальному чудовищу новую и ничего не ведающую паству.
— У тебя есть имена обвинявших? — спросил я.
Он достал из кармана листок, положил на стол:
— Я знал, что ты поможешь, Джек.
— С чего ты взял, что помогу, — огрызнулся я.
Мне показалось, я заметил редкую улыбку, но она пропала раньше, чем я успел отреагировать. Я взял листок — три имени с адресами, — спросил:
— Допустим — только допустим, — я найду убийцу, даже докажу его вину. Что потом?
Малачи уже стоял.
— Мы передадим его властям.
Ничто в его глазах не убедило, что в этом есть хоть доля истины.
Мы вышли, солнце уже забралось высоко. Я обернулся к нему, сказал:
— Не умеешь ты врать.
— Что?
Его выражение уже подтверждало мою догадку:
— Не при чем тут архиепархия, да и с чего бы. Это все ты.
Он вперился взглядом в свои туфли, потом:
— Я боюсь.
— Чего?
Мне показалось, он вот-вот начнет задыхаться.
— Меня обвиняли… Два года назад… В той же гадости.
На лбу выступил пот, накопился, медленно побежал тонкими ручейками по лицу, словно бусины четок, только в два раза значительней. Его трясло.
— Быть священником — как быть распятым без креста, ты сам понимаешь: терзает столько желаний…
У слова «желания» чувствовались такие тяжелые сексуальные коннотации, что я отшагнул, пытаясь вместить в голову, что он… занимался этим с мальчиками.
Он отчаянно затараторил.
— И да, правда, иногда видишь мальчика… невинность, они же как ангелы… Но Богом клянусь, могилой покойной матушки, я ни разу к ним не прикоснулся, даже волосы не ерошил. Видишь отца с сыном, он ерошит ему волосы — и в этом нет ничего особенного, но если мы, хоть раз… протянем руку, пригладим хоть на миг — о Господи Иисусе, нельзя. Дашь слабину раз — и уже не остановишься.
Из него вырвался всхлип, и я спросил себя, вдруг и он хотя бы раз так и сделал. Я обвинил его со сталью в голосе.
— Тварь, ты это делал, да? Трогал мальчика, да?
Его перекосило от скорби. Сигарета выпала из губ, он обернулся ко мне с чистым адом в глазах, протянул руку. Я рявкнул:
— Даже не думай. Оторву по локоть — я-то тебе не служка.
Еще не видел такого чистейшего и тотального страдания, как в его лице, а знает Бог, я повидал его в самых разных обличьях. Он сказал — нет, даже взмолился:
— Джек, клянусь всем святым: может, я об этом и думал, но никогда — и гореть мне в аду вечно, если говорю хоть слово лжи, — я никогда этого не делал.
Теперь уже я закурил, не предложил ему, не убрал сталь из голоса, спросил:
— И?
— Меня оправдали. Мальчик забрал обвинения, но дурная слава остается. Если убийца охотится на священников, которые… понимаешь?
Это нужно было сказать — и я сказал.
— Если он охотится на педофилов.
Он отпрянул, словно получил пощечину, потом:
— Да.
Я двинулся прочь.
— Ты поможешь, Джек? — окликнул он.
Я не знал.
Я даже не знал, верю ли ему.
7
Och ocon… это по-ирландски и в грубом приближении означает «Горе мне». Песня моей жизни.
Служка спрятал десять шиллингов от священника под матрас. Мать нашла, обвинила в краже. Он объяснял, пытался объяснить, что с ним сделал священник. Она взяла розгу и безжалостно его выпорола с криком:
— Если еще раз такое скажешь, голову тебе оторву, понял?