Святилище
Шрифт:
Потом началась война. Ли выпустили и отправили во Францию. Я уехала в Нью-Йорк и устроилась на военный завод. Ни с кем не водилась, хотя город кишел солдатами, не жалевшими денег, и даже уродки разгуливали в шелках. Но я ни с кем не водилась. Потом Ли вернулся. Я пошла к пароходу встречать его. Но Ли вывели под конвоем и снова отправили в Ливенуорт за то, что убил того солдата три года назад. Тогда я наняла адвоката, чтобы тот нашел конгрессмена, который бы вызволил Ли. Отдала ему все деньги, что могла накопить. Так что, когда Ли вышел, у нас не было ни гроша. Он сказал, что нам надо пожениться,
Женщина снова бросила под койку измятую конфету и вытерла руку пеленкой. Взяла из коробки другую конфету и стала есть. Не переставая жевать, повернулась к Хоресу и бросила на него пустой, задумчивый взгляд. Сквозь узкое окошко сочилась холодная, мертвая тьма.
Гудвин перестал храпеть. Поворочался и выпрямился.
– Который час?
– Что?
– произнес Хорес. Взглянул на часы.
– Половина третьего.
– У него, должно быть, прокол, - сказал Гудвин. Перед рассветом Хорес и сам заснул, сидя на стуле. Когда
проснулся, в окошко горизонтально падал узкий, розоватый луч солнца. Женщина с Гудвином негромко разговаривали, сидя на койке. Гудвин угрюмо взглянул на него.
– Доброе утро.
– Надеюсь, вы за ночь избавились от своего кошмара, - сказал Хорес.
– Если и да, то он будет последним. Говорят, там не видят снов.
– Вы, разумеется, немало сделали, чтобы не избежать этого, - сказал Хорес.
– Думаю, в конце концов вы нам поверите.
– Поверю, как же, - сказал Гудвин, он сидел неподвижно, сдерживаясь изо всех сил, хмурый, неряшливый, в измятых комбинезоне и синей рубашке. Неужели думаете, этот человек после вчерашнего допустит, чтобы я вышел отсюда, прошел по улице и вошел в здание суда? Среди каких людей вы жили всю жизнь? В детском саду? Я лично не допустил бы этого.
– Тогда он сам сунет голову в петлю, - сказал Хорес.
– А какой мне от этого прок? Слушайте, что...
– Ли...
– перебила женщина.
– ...что я вам скажу: в другой раз, когда вздумаете играть в кости на жизнь человека...
– Ли...
– повторила женщина. Она медленно гладила его по голове взад и вперед. Принялась выравнивать его пробор, оправлять рубашку. Хорес наблюдал за ними.
– Хотите остаться сегодня здесь?
– негромко спросил он.
– Я могу это устроить.
– Нет, - сказал Гудвин.
– Мне уже надоело. Хочу развязаться со всем. Только скажите этому чертову помощнику шерифа, чтобы не шел совсем рядом со мной. Сходите-ка с ней позавтракайте.
– Я не хочу есть, - сказала женщина.
– Делай, что сказано, - сказал Гудвин.
– Ли!
– Пойдемте, - сказал Хорес.
– Потом вернетесь. Выйдя на утренний воздух, он стал глубоко дышать.
– Дышите полной грудью, - посоветовал он.
– После ночи, проведенной в таком месте, у кого угодно начнется горячка. Подумать только, что три взрослых человека... Господи, иногда мне кажется, что все мы дети, кроме самих детей. Но сегодня - последний день. К полудню он выйдет оттуда свободным человеком - вам это ясно?
Они шли свежим, солнечным утром под мягким, высоким небом. Высоко в
– Даже не знаю, как мне расплачиваться с вами, - сказала женщина.
– Оставьте. Я уже вознагражден. Вы не поймете, но моя душа отбыла срок, тянувшийся сорок три года. Сорок три. В полтора раза больше, чем вы прожили на свете. Так что, видите, безрассудство, как и бедность, само заботится о себе.
– А знаете, что он... что...
– Оставьте же. Ли очнется и от этого. Бог временами бывает неразумен, но по крайней мере он джентльмен. Вы этого не знали?
– Я всегда думала о Нем как о мужчине, - сказала женщина.
Звонок уже звонил, когда Хорес шел площадью к зданию суда. Площадь была уже забита машинами и фургонами, люди в комбинезонах и хаки медленно заполняли готический вестибюль здания. Когда он поднимался по лестнице, часы на башенке пробили девять.
Широкие створчатые двери на верху узкой лестницы были распахнуты. Оттуда доносилась неторопливая суета рассаживающихся людей. Хорес видел их головы над спинками стульев - лысые и седые, косматые и со свежими кромками над загорелой шеей, напомаженные головы над городскими воротничками и дамские шляпки с цветами и без цветов.
Шум голосов и движений относило ровным, тянущим в дверь сквозняком. Воздух входил в окна и проносился над головами и спинами к стоящему в дверях Хоресу, вбирая в себя запах табака, застарелого пота, земли и характерный запах судебных залов: затхлый запах иссякших страстей и алчности, споров и горечи, упрямо держащийся с каким-то грубым постоянством из-за отсутствия чего-либо лучшего. Окна выходили на балконы с изогнутыми портиками. В них задувал ветер, неся с собой чириканье воробьев и воркование голубей, гнездящихся под свесом крыши, время от времени гудок автомобиля с площади взвивался и тонул в гулком топоте ног на лестнице и в коридоре.
Судьи на месте не было. Чуть в стороне от его стола Хорес увидел черные волосы и загорелое, изможденное лицо Гудвина, рядом с ним серую шляпку женщины. По другую сторону стола сидел, ковыряясь в зубах, какой-то человек с длинным, бледным носом. Череп его густо покрывали жесткие вьющиеся волосы, редеющие над небольшой лысиной. Одет он был в светло-коричневый костюм, подле него лежали элегантный кожаный портфель и соломенная шляпа с коричневой лентой, ковыряя в зубах, он лениво поглядывал в окно через головы сидящих. Хорес замер в дверях.
– Это адвокат, - сказал он.
– Еврей-адвокат из Мемфиса.
Потом взглянул на затылки людей, стоящих вокруг стола, где обычно находились свидетели.
– Я заранее знаю, что увижу, - сказал он.
– Она будет в черной шляпке.
Хорес зашагал по проходу. Из-за балконного окна, где, казалось, звонил звонок и где под крышей гортанно ворковали голуби, донесся голос судебного пристава:
"Высокочтимый суд округа Йокнапатофа открыт согласно закону..."
Темпл была в черной шляпке. Секретарю пришлось дважды вызывать ее к свидетельскому месту. Через некоторое время Хорес осознал, что к нему с легким раздражением обращается судья: