Святитель Григорий Богослов
Шрифт:
После этого не излишним еще представляется коснуться вопросов: что есть сходного и различного между Василием Великим и Григорием Богословом? Есть ли какое преимущество у одного пред другим, или они во всем равны между собой? Эти вопросы занимали некоторых и в древности. Ближайшие, например, ко времени Василия Великого и Григория Богослова церковные писатели затруднялись, которому из них отдать преимущество. Вот слова о сем церковного историка Сократа: «Память о Василии и Григории, сохраняемая всеми людьми, и ученость написанных ими книг уже достаточно свидетельствуют о знаменитости того и другого; в свое время они принесли много пользы церквам, их считали пламенниками веры. Но если бы кто захотел сравнить Василия с Григорием, представить душевные свойства, образ жизни того и другого и свойственные каждому добродетели, тот затруднился бы, которого из них предпочесть, ибо по образу жизни и по образованию, то есть по своим познаниям в эллинских науках и в Священном Писании, они были равны друг другу» [182] . Сам Григорий Богослов пишет о себе, что он всегда предпочитал себе великого Василия и потому письма его клал напереди, а свои за ними; Василий же, по его словам, предпочитал себе Григория [183] . В XII веке, в царствование Алексея Комнина, в Константинополе дошло дело даже до споров по сему предмету. Одни почтенные и добрые люди ставили выше Василия, тогда как иные особенно преданы были Григорию Богослову, говоря, что он по изяществу и разнообразию изложения, по звучности слов и по цветистости выражений превосходит всех знаменитых ученых, как языческих, так и наших. Третьи возвышали Златоуста как более человечного в поучениях своих и за множество медоточных слов и силу мысли. Одни посему назывались василианами, другие григорианами, иные иоаннитами. Спустя
182
Сократ Схоластик. Церковная история. IV, 26.
183
См.: Свт. Григорий Богослов. Письмо 53. К Никоволу // Свт. Григорий Богослов. Творения. Т. 2. С. 452–453.
184
12 февраля по новому стилю. — Ред.
Несомненное различие между Григорием и Василием состоит только в том, что первый был гораздо чувствительнее последнего; потому Григорий, лишь только замечал завистливое нерасположение к себе некоторых, желал уклоняться от поприща своего служения, чтобы не подать повода к несправедливым о себе толкам. И Василию не менее приходилось терпеть от своих завистников, и особенно от евстафиан, но, призванный однажды на чреду своего служения, он с твердостью защищал свои права, а клеветы и обвинения отражал только частными письмами, не оставляя самой должности. С нравственной стороны то и другое, конечно, законообразно. Но где больше самопожертвования, трудно решить. Немало нужно, конечно, терпения и тогда, когда остаются при своих должностях, несмотря на то что иные неизменную ревность о благе Церкви называют гордостью или упрямством. И такие подвиги, очевидно, соединяются с самопожертвованием, так как наша честь и слава составляют часть нашего благополучия. А эта твердость и сила есть преимущественно достояние Василия. Как проповедники и ораторы, Василий и Григорий истинно неразличимы. Действительным оттенком различия между ними представляется то, что в проповедях Григория чаще можно встретить речь более сжатую, чем живописно подробную и общепонятную. Вообще же совершенства их красноречия очень единообразны; так должно быть и потому, что, при единообразии направления, они слушали одних наставников и имели одинаковые успехи во всех науках. Правда, что более изящества и законченности в пяти Словах Григория о богословии, чем в пяти книгах Василия против Евномия, но это различие объясняется самой целью сочинений. Василий опровергал апологию Евномия применительно к порядку ее слов и мыслей, а Григорий занимался решением устных возражений, которым он, естественно, должен был усвоить порядок, более приличный церковным беседам. При этом хотя последний замечает, что он не хочет строить свои беседы на чужом основании, но нередко повторяет мысли Василия почти его же словами [185] .
185
В Прологе под 30 днем января говорится: «Если нужно, чтобы между людьми был некоторый образец и монумент, сложенный из всех по частям добродетелей, это был великий Григорий. Чистотой жизни превосходя всех отличавшихся своей деятельностью, он столько преуспел в богословии, что мудростью своей превзошел всех как по силе слова, так и по знанию догматов, почему и получил название Богослова». Но здесь же и о Василии Великом сказано: «Он красноречием превзошел не только современников, но и живших прежде него. Изучивши все науки, он в каждой был первым. Будучи столько же совершен и в исполнении правил любомудрия, он достиг чрез это созерцания сущего». Такой отзыв, видимо, высказан в соответствие видению о трех святителях Иоанна Евхаитского. (Из ежемесячного «Журнала душеполезного чтения», 1864.)
Неизвестный автор
Два друга. Василий Великий и Григорий Богослов [186]
Христианская религия в лице Константина Великого взошла на престол кесарей и сделалась господствующей в Римской империи, а потому и в Афинах. Но афиняне еще не забывали шумных празднеств прежнего своего язычества; идолопоклонство и побежденное еще продолжало воспламенять воображение их различными воспоминаниями. Оно напоминало им о славе их героев, поэтов, ораторов и философов книгами и памятниками, изящными произведениями наук и искусств, языческими обычаями и нравами.
186
Печатается по: Христианское чтение. СПб., 1838. № 2. С. 94–110.
В Афинах в это время учились и обращали особенное на себя внимание два каппадокийца — Василий из Кесарии и Григорий из Назианза. Решившись обогатить себя сокровищами мирской мудрости, они посещали школы Кесарии, Александрии, Византии и наконец пришли в Афины. Здесь они сблизились и сделались друзьями. При всей своей любви к мирским наукам, в городе просвещеннейшем и развращеннейшем они чуждались всякого светского развлечения; их узнавали по важной и скромной поступи, отличали от сверстников и называли «двумя христианами»; между тем их любили, им удивлялись, их уважали. Василия почитали как старца в юношеском теле: человеческая философия не имела для него непостижимостей, но он был проникнут высшей, неземной философией, и его ожидало служение апостольское. На Григория смотрели как на поэта, исполненного силы и приятности, но он готовился петь величие Нового Завета и проповедовать тайны Откровенного богословия. Тогда же и в Афинах же отличался юный грек, под философской одеждой скрывавший порфиру кесарей: то был Юлиан, внук Константина Великого, одаренный счастливейшими способностями, но развращенный до крайнего сумасбродства платониками того времени. Сохраняя наружность христианина, он тайно предан был язычеству, а введенный в Елевсинские таинства [187] , дал обещание восстановить языческую религию на место христианской.
187
Елевсинские таинства или Елевсинские мистерии — древний языческий культ в честь богинь Деметры и Персефоны в Елевсине (недалеко от Афин), возникший около 1500 г. до P. X. и закрытый императором Феодосием Великим в 392 г. Культ носил эзотерический характер и подразумевал специальное посвящение. — Ред.
Но каппадокийским юношам пришло, наконец, время оставить Афины и возвратиться в отечество. Друзья и учителя не хотели разлучиться с ними и просили их остаться. «Город видит в вас будущих своих ораторов, — говорили им. — Он предназначает вам венки и торжественные колесницы, на вашей стороне будет мнение всего народа». Василий не поколебался, но, приметив, что убеждения друзей и наставников колеблют его друга и он слабо им противится, сказал Григорию: «Оставайся, если хочешь, но я с тобой оставляю половину самого себя». Выговорив это, он исторгся из объятий дружбы и поплыл к берегам Азии — в свою Кесарию.
Расставшись с другом, Григорий, однако же, был безутешен: разлука доказала ему, что никакое общество не может заменить ему искренних чувствований дружбы, столь чистой, столь искренней и столь крепкой, какая соединяла его с Василием. Посему спустя немного времени и он оставил знаменитые Афины почти как беглец. С ним в одно время прибыл в Назианз и меньший брат его Кесарии, учившийся медицинским наукам в Александрии.
В своих семействах Василий и Григорий были приняты с радостью. Эмилия, мать Василия, и Макрина, старшая его сестра, забыли все скорби своего вдовства. Григорий нашел отца своего епископом своего небольшого города Назианза. Отец благословлял Бога, возвратившего ему, на утешение его старости, двух сыновей, обогатившихся познаниями и добродетелями. Но, чтобы скорее прервать связи с миром и не увлечься примером брата Григория — Кесария, которого император Констанций взял ко двору, оба они — Василий и Григорий — в разных местах, но почти в одно и то же время приняли Святое Крещение, имея каждый от роду около тридцати лет. Василий тотчас стал искать убежище, в котором они оба могли бы посвятить себя благочестивым занятиям монашеской жизни, и между тем писал к Григорию, приглашая его к пустынножительству, как сей обещал ему. Но Григорий, удерживаемый старостью отца своего, извинялся и отвечал следующим письмом: «Признаюсь, я не сдержал своего слова — соединить свою жизнь с твоей в школе новой философии, не сдержал обещания, данного еще в Афинах, где дружба, если достаточно мое выражение, слила наши души в одну. Так, я не исполнил своего обещания — но не по своей воле. Одна обязанность налагает молчание на другую: закон дружбы должен уступить закону сыновней любви. Впрочем, если угодно, я не вовсе отступаюсь от своего слова и готов провести у тебя несколько времени, но и ты заплатишь мне тем же — навестишь меня, и сия малая жертва, принесенная дружбе, будет взаимна; твое посещение будет приятно моим родителям» [188] .
188
Greg. Nazianz. Operum editio. Paris, 1630. Т. 1. Ер. 4, 8. P. 769 (далее — Greg. Nazianz. Opera). Ср.: Свт. Григорий Богослов. Письмо 1. К Василию Великому // Свт. Григорий Богослов. Творения. Т. 2. С. 417.
Но Василий не согласился на предложение, которое так мало соответствовало его намерениям. Он в другой раз удалился из Каппадокии и посетил Египет, страну древних чудес и убежище великих пустынножителей.
В Фиваиде, среди необозримых пустынь, которые пересекались обнаженными холмами, иссохшими потоками и развалинами городов, ревностные последователи Евангелия нашли первое безопасное убежище от преследований языческой нетерпимости. Сии отшельники были людьми, которых мир ужасал и гнал от себя своими преступлениями, постыдными удовольствиями и нечестивыми обычаями. Имея волю крепкую, как смерть, они терпеливо переносили зной солнца, неослабно умерщвляли чувственные пожелания, всегдашней строгостью жизни постепенно ослабляли в себе владычество плоти, чтобы духу своему приобрести свободу чад Божиих. Василий увидел их — и положил усвоить себе их образ жизни: решился проводить жизнь в лощении, молитвословии, бдении и телесных трудах — словом, во всех упражнениях, покоряющих плоть духу.
Через два года после того Василий, стараясь ввести в Каппадокии обычаи и правила жизни пустыннической, удалился в глубину лесов, отделяющих с северной стороны Каппадокию от Понта. В этом руководителем для него было домашнее предание. В сих непроходимых лесах во время последнего гонения укрывался его прадед (христианин твердый и один из высших правителей Неокесарии) в продолжение двух лет с женой, детьми и рабами. Он и его домочадцы жили здесь ловлей зверей; скала источала чистую воду для утоления жажды; столетний дуб предлагал им гостеприимную тень свою; пещеры, поросшие мхом, служили им местом ночного отдыха и сна. Приятность сего уединенного убежища радовала душу Василия. Он остановился на берегу реки Ирис, впадающей в Эвксинский Понт [189] , в таком месте, которое окружено было водой, лесом и скалами, как будто тройной оградой. С ним было несколько друзей. На другой стороне реки построили себе хижину или, лучше, основали монастырь его мать и сестра с несколькими прислужницами. Между тем Григорий жил все еще в Назианзе, и Василий, после бесполезных сношений с ним, через одного из своих братьев писал к нему следующее.
189
Черное море. — Ред.
«Хотя брат мой Григорий [190] писал мне, что ты давно хочешь жить вместе со мной, и хочешь решительно, но, обманываясь много раз в своей надежде, я переставал уже тому верить, а за делами даже не имел времени и думать о том; тогда я собирался идти к Понту, имея, если будет угодно Богу, намерение положить там конец своим странствованиям. С трудом отказывался я от надежды касательно тебя; справедливо сказал кто-то: надежды суть грезы бодрствующих. Ныне я уже в Понте и начал новую жизнь; тут указал мне Бог убежище, сообразное с моей целью. То, что мы часто воображали себе в приятные минуты отдыха, я увидел теперь на самом деле. Вот высокая гора, одетая густым лесом и с северной стороны орошаемая светлыми прохладительными водами! У подошвы ее простирается ровная долина, напояемая горными источниками и окруженная лесом разнородных дерев, без искусства рассеянных и служащих ей как бы оградой. Мне кажется, что не так прекрасен был и остров Калипсо, хотя Гомер удивляется ему более всего. Притом и моя пустыня почти также остров, потому что закрыта со всех сторон: с двух — глубокими оврагами, с третьей — низвергающейся с высот рекой, которая сама по себе есть как бы непрерывная и непроходимая стена, а с четвертой — горой, которая преграждает все пути в долину, так что в нее один только вход — и тот мне одному известен. Сверх того, к моему убежищу примыкают и другие высоты, смело возносящиеся своими вершинами и господствующие над окрестностью; с них взор обнимает всю мою долину и все повороты реки, доставляя зрителю такое же удовольствие, какое чувствуешь, смотря из Амфиполиса на Стримон. Но Стримон, по причине медленности течения и сонливости вод своих, почти не стоит имени реки; напротив, моя, и сама по себе будучи быстрее других, какие я видывал, еще свирепее становится, когда ударяется о ближнюю скалу и, отразившись от нее, низвергается в мрачную бездну. Это рисует мне и всякому зрителю прекрасную картину, а туземцам доставляет величайшую пользу, ибо бездны, изрытые водой, питают бесчисленное множество рыб. Говорить ли тебе о воздухе моей долины и о прохладе, веющей с реки? Пусть другие удивляются множеству цветов и пению птиц — мне нет времени сим заниматься. Лучшим преимуществом моего убежища можно было бы почесть то, что оно, по своему выгодному положению, богато всякого рода плодами, но для меня всего приятнее в нем тишина и спокойствие, ибо оно не только удалено от городского шума, но и недоступно путешественнику; одни только охотники, преследуя зверя, иногда заходят к нам. Кстати, эта страна производит и зверей, только не медведей и волков, как у вас, а оленей, диких коз, зайцев и подобных животных. Итак, не думай, что я, как неразумный, иду навстречу опасности, меняя ваш Тиверин, пучину мира, на столь прекрасную страну, но одобри предпринятый мной путь. И Алкмеон положил свой страннический посох, когда нашел острова Эхинадские» [191] .
190
Свт. Григорий Нисский.
191
Basilii Caesariensis Cappadociae Archiepiscopi opera omnia. Paris. 1750. T. 3. Ep. 14. P. 93 (далее —Basil. Caesar. Opera). Ср.: Свт. Василий Великий. Письмо 14. К Григорию, другу // Свт. Василий Великий. Творения. Т. 2. С. 473–475.
По сему первому письму Григорий не пришел к Василию, но отвечал ему письмом в тоне почти отрицательном [192] . Когда же Василий во втором своем письме [193] изобразил ему внутреннее состояние пустынножительства как училища труда и добродетели, то Григорий, тронувшись таким изображением, наконец прибыл к отшельнику Ириса и нашел его среди многолюдного общества христиан. Это благочестивое общество возрастало со дня на день, принимая в свое недро людей, гонимых пороками и страстями язычников. Христианское любомудрие увлекало их в тишину пустыни надеждой безмятежного поклонения Господу. Там забывалась всякая собственность; пришельцы именовались братьями и подчинялись одному уставу, согласному с духом Нового Закона, по которому вся жизнь христианина должна быть служением Господу, упражнением благочестия и приготовлением к смерти. Трудолюбие служило им полезным развлечением после молитвословия, и смена телесных и духовных занятий делали приятнейшими те и другие. Вскоре гора была очищена от лишнего леса и сделана удобной для земледелия, овраги уровнены, и в местах, прежде непроходимых, явился сад, богатый плодами и необходимыми овощами. Григорий с радостью принял участие в пустынных занятиях и, одаренный воображением изобретательным, умел сообщать им вид изящный. Он и Василий сделали для себя особую усадьбу, дабы она была памятником их пустынного трудолюбия. В сие-то время Василий, пользуясь советами своего друга, написал аскетические правила, впоследствии принятые в монастырях Востока и Запада. Пробыв с Василием несколько месяцев, Григорий, отозванный своим отцом, оставил пустыню и потом свою любовь к пустынножительству и воспоминание о нем выразил в следующем письме к Василию.
192
См.: Greg. Nazianz. Opera. Т. 1. Ер. 6, 10. Р. 770. Ср.: Свт. Григорий Богослов. Письмо 2. К Василию Великому // Свт. Григорий Богослов. Творения. Т. 2. С. 417.
193
См.: Христианское чтение. СПб., 1827. Ч. 27. С. 174; Basil. Caesar. Ер. 2. Р. 70. Ср.: Свт. Василий Великий. Письмо 2. К Григорию Богослову // Свт. Василий Великий. Творения. Т. 2. С. 442–448.