Святополк Окаянный
Шрифт:
— Ты когда домой-то собираешься? — спросил Болеслав вроде бы без всякой худой мысли.
Но Мечислав понял намек — хозяин Кракова предлагает покинуть его пределы.
— Да вот что-то занедужилось, как получшает, так и поеду.
— Ну, кланяйся сестре Дубровке. Как она там?
— Как? Жива-здорова, слава Богу, с внучками занимается.
— А чьи внучки-то?
— Старшего, Болеслава. Вот тоже незадача, мужчина здоровый, а что ни год, от него одни девки родятся. Хоть бы для смеху один мальчишка.
— Пусть другую жену
— Может, может. Но опять же возьми, наприклад, меня. Дубровка как родила трех мальчишек, женился на Оде, а она еще тремя парнями наградила. Мыслимо ли?
— Это верно, — вздохнул Болеслав, — нашему брату иметь много парней нельзя. Стол-то княжий один. Так что твой старший Болеслав пусть не печалится, все может добром обернуться. Через девок перероднится со всей Европой, глядишь, меч и не понадобится. Вон взгляни на Владимира Киевского: жен не то шесть, не то пять, все парнями телятся. И уж, кажется, за десяток перевалило. И каждому город нужен.
— Ну, Русь — земля большая, он может еще десятерых наделить.
— За счет соседей, Мечислав, вот таких, как мы. Так что у сыновей наших жизнь не мед будет, помяни мое слово.
— Знаю, — вздохнул Мечислав, — оттого и сердце болит.
Долго еще говорили меж собой родственники, и Болеслав Благочестивый ушел, лишь когда твердо убедился, что зятек не думает оставаться в Кракове, тем более претендовать на него. Просто занедужилось бедняге после сокрушительного поражения, выздоровеет, уедет в свое Гнезно. Дождется своих послов, отправившихся к киевскому князю за миром, и покинет Краков.
Но что-то не стало у старого Мстислава лучше на душе, скорее наоборот, становилось с каждым днем хуже. Уже и со своего походного ложа не поднимался и даже плохо ел.
Через несколько дней воротился воевода с переговоров от Владимира Святославича.
— Ну? — взглянул на него князь с надеждой. — Как?
— Хорошо, — отвечал воевода, — мир утвердили на три года.
— А полон?
— Полон не отдал, говорит, это военная добыча, а добычу даже коршун не отдает.
— Пся крев, — выругался Мечислав и прикрыл глаза. — Ты хоть хорошо просил?
— Конечно. Только что на колени не вставал.
— А он?
— Что он? Он отдал сотни две.
— Отдал-таки?
— Отдал. Стариков дряхлых, которые все равно пути не выдержали бы. Они не сохой, а ложкой пахать горазды. Не работники.
— Позорен мир наш ныне, ох позорен, — вздохнул Мечислав. — С какими глазами мне в Гнезно являться? На мои-то седины такой позор.
— Что делать, князь, — утешал воевода, — не трави сердце, этим дело не поправишь.
Он видел, что именно поражение на Висле подкосило старого князя, а ведь если б выиграли рать у киевлян, как бы все ладно сложилось. Червенские города отошли бы Польше, и Чехия не посмела бы на них претендовать. А теперь? Когда Польша ослаблена, Болеслав Благочестивый наверняка надеется их к себе присовокупить и уж, поди, начал подбивать хорватов на восстание против Киева. Хоть он и Благочестивый, но своей выгодой не поступится.
— Ты чего там про хорватов бормочешь? — спросил Мечислав.
— Да это я подумал только, — смутился воевода.
Но, видно, князь и воевода думали одну думу.
— Надо было нам хорватов поддержать, когда он их примучивал, — вздохнул Мечислав.
— До хорватов ли нам было, князь, когда с другой стороны Оттон давил.
— Да, император германский тоже своего не упустит, — согласился Мечислав. — Женясь на Оде — дочке германского маркграфа, думал, спокойствие обретет. Ан нет. Видно, мой тестюшка Дитрих у Оттона не в великой чести.
Воротился Мечислав в свою столицу Гнезно к семье совсем разболевшимся. Привезли его на телеге, на толстой сенной подстилке, прикрытой домотканым ковром. Так на ковре и внесли во дворец, бережно уложили на широкое деревянное ложе.
— Ясь, — тихо окликнул Мечислав слугу и, когда тот склонился к нему, приказал: — Позови княгиню.
Ясь спросил взглядом: какую?
— Старшую. Дубровку.
Княгиня вошла, шурша платьем, встала у ложа мужа, волнение выдавали лишь руки, теребившие платочек.
— Где Болеслав? — спросил князь.
— Известно. На западе порубежье стережет. Сам же послал.
— Да, да, помню. Немедля отправь за ним гонца поспешного, вели домой правиться, отец, мол, помирает.
Княгиня изогнула тонкие брови в немом недоверии к сказанному мужем и не двинулась с места.
— Ну! — нахмурился Мечислав.
Княгиня лишь очами повела, едва кивнув в сторону слуги: мол, вон ему приказывай. Он понял — сердится Дубровка. И знал — за что. С тех пор как он взял в жены германскую графиню и стал редким гостем у первой жены, она и затаила обиду.
— Ясь, иди прикажи. — А когда слуга вышел и они остались одни, молвил жене: — Не серчай. Дубровка, все равно ты старшая, и я твоему сыну отказать стол хочу. Болеславу.
Дубровка молчала; это не нравилось Мечиславу, чтоб склонить ее хоть к какому-то ответу, князь спросил:
— Ты что? Не согласна? Может, брату Вячеславу княжество передать?
— Твоя воля, — отвечала княгиня, едва разлепив тонкие губы.
— Моя, конечно. Но ведь ты не рабыня. После меня моим гласом останешься.
Дубровка знала твердо: княжество достанется ее старшему сыну Болеславу, а упоминая о Вячеславе, Мечислав лишь припугнуть ее хочет.
— Не вели ему обижать младших братьев, — продолжал князь, — Мечислава, Святополка, Болеслава, малы ведь еще.
— У них есть своя мать, — сухо отвечала Дубровка. — Мне надо о Владивое думать.
— Согласен. Но Владивой уже воин, а те дети.
Ему хотелось всех детей увидеть перед кончиной, со всеми попрощаться, но просить об этом Дубровку не стал, а чтобы хоть как-то размягчить ее старое, остывшее сердце, молвил: