Святой конунг
Шрифт:
Но один человек в королевской свите остановился и оглянулся. Его глаза искали глаза Сигрид, и когда их взгляды встретились, он долго смотрел на нее, а потом перевел взгляд на Сунниву.
И тут он шагнул к ним…
Сигрид тут же отвернулась, взяла дочь за руку и побежала с ней домой.
Оставив Сунниву дома, она отправилась в церковь и стала молиться на коленях.
Потому что, несмотря на то, что прошло столько лет, несмотря на то, что она сама убеждала себя в том, что уже стара, в свои сорок шесть лет она не могла отрицать того, что чувствовала в себе жар под взглядом Сигвата Скальда.
Через несколько дней в Каупанге произошло нечто такое, что заставило всех говорить об этом несколько недель.
Хорек из Тьотты, женатый на Рагнхильд, сестре Кальва, прибыл в город, чтобы переговорить с конунгом.
Хорек был одним из тех, кто был решительно против святого Олава; он был недоволен королевским приговором в деле, касающемся одного из его соседей. Олав вынес приговор в пользу соседа — этого соседа звали Гранкеллем — и многие, кроме Хорека, считали, что король неправ. И Хорек отомстил за это, устроив в усадьбе Гранкелля пожар.
Впоследствии он вместе с Кальвом и Туриром Собакой стал во главе крестьянского войска в Стиклестаде.
Сын Гранкелля, Осмунд, был теперь у короля Магнуса. И когда Осмунд Гранкельссон увидел, что с пристани поднимается Хорек, он не стал медлить; схватив топор, он выбежал наружу.
— Теперь я отомщу за убийство моего отца, — сказал он.
Но король, игравший в тавлен с одним из своих приближенных, сказал, будто бы обращаясь к своему сопернику по игре:
— Не хочешь ли взять мой?
Осмунд понял смысл этих слов и взял королевский топор, который был тяжелее и острее его собственного. И он убил королевским топором Хорека.
Всем было ясно, что сыновья Хорека не замедлят потребовать выкуп за своего отца…
Но находились и такие, кому это не понравилось. Перед тем, как отправиться домой из Гардарики, король поклялся в том, что никто из тех, кто выступал в свое время против Олава, не пострадает, пока будет верен ему, конунгу Магнусу. И как быть с правами и законами, если сам король с такой легкостью нарушает клятву?
Те, кто сражался на стороне бондов при Стиклестаде, видели будущее в мрачных тонах.
Придя домой после убийства Хорека, Кальв напился до бесчувствия; такое с ним в последние годы бывало редко. И в сказанных им словах было мало здравого смысла.
Он бормотал что-то о Магнусе и о нарушенной им клятве. И уже будучи в постели, он так громко бранил Эйнара Тамбарскьелве, что Сигрид пришлось положить ему на лицо подушку, чтобы никто не слышал его слов. Но последние слова, сказанные им перед сном, засели у Сигрид в памяти.
— Вряд ли он высоко ставит меня, если позволил убить моего шурина, — донеслось из-под подушки.
Сигрид не могла заснуть; она встала с постели и села на скамью рядом с почетным сидением.
Зал был освещен только светом летней ночи; она ясно видела спящих на скамьях людей. Но ей показалось, что драконы, вырезанные на столбах, угрожающе смотрят в полумраке на спящих.
Она сидела и смотрела на остывший очаг и закопченые камни, вспоминая, как в нем горел огонь и как они разговаривали тут… И мысли ее бежали дальше, к другому огню и другим беседам; слова Кальва разбудили в ней воспоминания о том времени, которое, как она полагала, было уже позади. Ей показалось, что она слышит свой собственный голос, жестокий от горечи:
— Ты сам убедился в том, насколько высоко ставит тебя король, когда он отказался выслушать твою просьбу о Турире!
Она вспомнила о сожалениях Кальва по поводу его измены королю Олаву. И в том, что происходило на ее глазах, она увидела возможность примирения, более прочного, чем это бывало обычно. Казалось, сам король Олав указывает ему дорогу в жизни:
— Смотри! Ты можешь вычеркнуть из своей жизни эту измену, вырубить ее, словно руны со скалы! Докажи теперь свою верность; отдай свою голову в руки тому, кто является моим сыном и твоим приемным сыном, подобно тому, как Торкелль доверился своему приемному сыну, Торфинну ярлу с Оркнейских островов. И скажи, подобно Торкеллю, что позволишь ему сделать с тобой все, что он захочет.
Но не успела она додумать эту мысль до конца, как ей пришлось отбросить ее. Это означало бы для Кальва не только унижение; он выставил бы себя на смех не только перед королем, но и перед Эйнаром и всем войском, признавая тем самым, что Эйнар победил.
И когда Кальв достаточно протрезвел для того, чтобы она могла изложить ему свои мысли, он с презрением отверг их.
— С таким же успехом я мог бы обратиться прямо к Эйнару Тамбарскьелве и отдаться в его руки, — сказал он.
Но Сигрид все же не отбрасывала эту мысль. Эта мысль преследовала ее, словно образ святого конунга…
Через две недели после середины лета Сигрид вернулась в Эгга. Ей теперь казалось, что дни тянутся невыносимо медленно; она с тревогой ждала известий от Кальва.
Король решил посетить Внутренний Трондхейм, и Кальв был среди его свиты.
Кальв был рад этому; он считал, что ему будет выгодно принять в Эгга короля. Но Эйнар Тамбарскьелве мимоходом заметил, что сначала король посетит Хауг в Вердалене, и это совсем не понравилось Кальву. Он считал, что всякое воспоминание о Стиклестаде приносит конунгу только вред. И перед тем, как Сигрид отплыла из Каупанга, он предупредил ее, чтобы она была готова к отъезду при малейшей угрозе.
Теперь король был в Хауге; Сигрид отправила туда людей и лошадей для Кальва. В случае благоприятного стечения обстоятельств конунг должен был вскоре прибыть в Эгга, и Сигрид была занята приготовлениями к приему гостей.
Но она чувствовала неуверенность в завтрашнем дне, и тревожные мысли преследовали ее повсюду.
Больше всего ее тревожила мысль о Кальве; она представляла его себе таким, каким он был в Каупанге, с лицом, искаженным горечью и разочарованием. И ей казалось, как и в первое время после гибели святого Олава, что все ее попытки помочь ему напрасны; он был боязлив, как раненое животное.