Святой конунг
Шрифт:
Она замолчала.
— Бьёрн знал, что делает, убивая своего раба, — добавила она, — наверняка это моя рабыня проболталась обо всем.
— Ты не должна наказывать ее за это, — строго сказал Энунд.
Оба замолчали.
— Что оставалось еще делать Бьёрну? — спросила Сигрид. — Все знали, что Колбейн приносил жертвы богам; однажды он был застигнут врасплох за этим занятием, и ему пришлось платить выкуп. В святой земле ему делать нечего. И если его перенести на кладбище, он наверняка испортит всем нам жизнь. Бьёрн исполнил свой долг перед отцом и перед жителями деревни, похоронив
Энунд ничего на это не ответил. Он бросил взгляд на священника Йона. Тот снова лег; и на этот раз не было никаких сомнений в том, что он заснул. Сигрид и Энунд встали и потихоньку вышли.
Оказавшись во дворе, Сигрид глубоко вздохнула. В воздухе уже ощущалось приближение весны. Снега зимой почти не было; прошлогодняя солома на крышах была покрыта каплями недавно прошедшего дождя. И когда из-за туч выглядывало солнце, капли сверкали, как льдинки.
И Сигрид удивлялась тому, что повседневное, мертвое, отвратительное может таить в себе столько красоты. И она невольно вспомнила неожиданную улыбку на лице священника Йона, когда Энунд вошел в дом. Но она прогнала прочь эту мысль. Она не осмеливалась больше думать о священнике Йоне и темной, тесной, пропитанной запахом больного человека комнатушке. Ей захотелось уйти куда-нибудь подальше, и она решила поехать верхом в Гьевран; там у нее были дела.
Вскоре она уже ехала верхом по дороге; она взяла с собой немного крашенной пряжи для Ингерид.
Ингерид была на кухне, и обе женщины унесли пряжу в ткацкую, чтобы посмотреть, подходит ли этот цвет.
— Лучшего и ожидать было нельзя, — сказала Ингерид; они стояли и сравнивали пряжу на ковре с той, которую принесла Сигрид.
— На этот раз мне повезло, — сказала Сигрид.
Ингерид засмеялась.
— Не скромничай, — сказала она. — Никто лучше тебя в округе не умеет это делать, ты и сама это хорошо знаешь.
Сигрид тоже засмеялась.
— Что нового в Эгга? — спросила Ингерид.
— Хелена дочь Торберга родила мальчика четыре дня назад. Но ты, наверное, уже слышала об этом.
Ингерид кивнула.
— Меня вот что интересует: у нее с Харальдом дела обстоят все так же плохо?
— Смотря что ты понимаешь под словом «плохо».
— Разве не плохо, что он бьет ее? И, судя потому, что я слышала, на это у него нет причин; с тех пор, как она вышла замуж, она не смеет даже перекинуться словом с кем-то из мужчин…
— Я и сама этого не понимаю, — покачав головой, сказала Сигрид. — Я пыталась поговорить с Хеленой, но так ничего от нее и не добилась.
— Что же она сама говорит по этому поводу? — спросила Ингерид.
— Она говорит, что расплачивается за свои грехи. При этом она показывает свои ссадины и царапины, словно боевые раны. Даже Кальву это показалось непристойным, и он вызвал к себе Харальда. Но Харальд сказал, что ей нравится такое обращение, когда она ложится с ним в постель. На это Кальв ответил, что если она лишилась рассудка, что пусть хоть Харальд покажет, что он в своем уме. Но Харальд только усмехнулся. Он сказал, что ему самому начинает это нравится. Мне хотелось, чтобы Кальв все-таки сделал что-нибудь, но он сказал, что лучше всего оставить их в покое.
Ингерид покачала головой.
— Помню, мне как-то понравилось, когда Финн ударил меня, — сказала она. — Это было в то время, когда мы поссорились и несколько лет жили врозь — и тогда я поняла, что заслужила это. Но всему есть предел.
— Хелена никогда ни в чем не знала меры, — задумчиво произнесла Сигрид. — Она и в христианстве перегибала палку: она просто не могла говорить ни о чем другом. Но, возможно, каждый из нас по-своему понимает христианство, — торопливо, с оттенком сожаления, добавила она.
— Все мы христиане, так зачем же говорить об этом? — беспечно произнесла Ингерид. — Мне тоже кажется, что ты слишком трудным путем идешь к христианству. Хотя все дело сводится к тому, чтобы выполнять требования священника как можно лучше, исповедоваться и каяться.
Видя, что Сигрид не отвечает ей, она продолжала:
— Я надеюсь, что священник Йон выживет, я молилась об этом святому Олаву. Ведь если мне придется исповедоваться перед твоим строгим Энундом, он наложит на меня такое покаяние, что у меня не будет времени заниматься своими делами.
— Я и не знала, что на твоей совести так много грехов, — со смехом произнесла Сигрид.
— Откуда мне знать, какие грехи более тяжкие? Чтобы не попасть впросак, я говорю на исповеди обо всем сразу.
Сигрид снова засмеялась.
— Во всяком случае, тебе это не повредит, — сказала она.
И когда она возвращалась обратно в Эгга, настроение у нее поднялось; болтовня с Ингерид всегда благотворно действовала на нее. Ингерид была такой беспечной; она доверяла свои мысли Финну и священнику Йону, одобряя все, что они говорили ей, не задаваясь никакими вопросами.
В деревне считали, что она слишком доверчива, во всяком случае, когда дело касалось Финна. Он не всегда бывал верен Ингерид. Сигрид знала, что до Ингерид доходили слухи об этом, но она только смеялась над ними.
По мере приближения к Эгга Сигрид снова стали одолевать тревожные мысли; они касались Кальва. Вопреки его большим надеждам, с которыми он отправился в Гардарики, чтобы вернуть домой Магнуса, эта поездка принесла не только радости.
Пять лет прошло с тех пор, как он вместе с другими хёвдингами отправился в Гардарики, и четыре года с тех пор, как они вернулись домой вместе с королем. Все это время Кальв и Эйнар Тамбарскьелве были для мальчика приемными родителями; когда мальчик прибыл в Норвегию, ему было одиннадцать лет.
И все эти годы надежды сменялись разочарованиями и трудностями.
Вскоре оказалось, что удача сопутствует новому королю; это был очень хороший год: в ту осень, когда Магнус вернулся в Норвегию, в Англии умер король Кнут; и вскоре после приезда в страну Магнуса король Свейн, бежавший в Данию, тоже умер.
Но Сигрид быстро обнаружила, что Магнус унаследовал от своего отца его характер, и это ей не понравилось. Олав Харальдссон никогда не был добр, и его вспыльчивость и мстительность принесла мало пользы стране и народу.