«Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории
Шрифт:
«Любим мы друг друга? Или не любим? Что такое вообще – любить?» Так размышляла Лидувина рядом с молчащей матерью и хмурящейся сестрой. И продолжала надеяться.
Бедняжка очень скоро поняла и почувствовала, что наскучила Рикардо, что лишь привычка, лишь монастырские стены, кипарис, воробьи, закаты, а вовсе не она сама влекут его в эти места. Но так же, как и в ее женихе, в Лидувине проявилось с большей силой не разочарование, а чувство чести и гордость постоянства. Нет, она никогда не порвет первая, пусть даже ей суждено умереть от горя: пусть порывает он. Верность, скорее, даже преданность Лидувина исповедовала как религию. И она – не единственная женщина, принесшая себя в
Она очень хорошо поняла Рикардо, когда тот путано, обиняками стал намекать на бегство, – и тем не менее сделала вид, что не понимает. Лидувина не только поняла саму мысль, но и осознала все, что за нею крылось. Ока прочла в душе у своего жениха. И сказала себе: «Пусть наберется отваги, пусть наконец станет мужчиной; пусть ясно и определенно предложит бежать – и я соглашусь; да, соглашусь, и он сам попадется в сети, которые столь усердно расставляет мне; вот тогда-то мы и поглядим, в ком из нас больше мужества. Он отступится, видя, что сам себя сковал той цепью, которой хотел сковать меня, чтобы меня покинуть; он придумает тысячу отговорок. И тогда я, бедная девушка, младшая в семье, я, несчастная Лидувина, преподам ему урок бесстрашия и смелости в любви. И он не согласится, нет! Трус! Обманщик! Но… а вдруг согласится? Вдруг согласится?…» Доходя до этой точки в своих размышлениях, Лидувина вся вздрагивала, как обычно вздрагивала, когда ей случалось проходить по старинной зале, где в темных углах цвела плесень материнского дома.
«Если он согласится, – следовала Лидувина своим мыслям, – тогда-то и начнется моя жизнь, рассеется туман, исчезнут пропитанные сыростью тени, и я не услышу больше, как хрипят старые ходики, как молчит мать, не увижу больше хмурого лица сестры. Если он согласится, если мы убежим, если всем этим дуракам откроется вдруг, какова Лидувина, девочка из переулка Урсулинок, – тогда воскреснет наша любовь, что умирающей слетела к нам. Если он согласится, мы полюбим друг друга, соединенные общим дерзновением, – нет: мы ясно увидим тогда, что уже и сейчас друг друга любим. Да, да – несмотря ни на что, я люблю его. Это сделалось обыкновением моей жизни, частью существования. Я жива лишь благодаря тому, что он приходит ко мне».
Так и получилось, что мысли обоих совпали. Ибо их внушала обоим одна и та же любовь.
III
И вышло так, как они оба думали. Однажды вечером, на закате солнца, Рикардо оторвал руки от решетки, прислонился к ней и проронил следующие слова:
– Послушай, нена, это тянется очень долго, и я не знаю, когда закончу учебу, – она мне с каждым разом все противнее и противнее. Отец мой и слышать не хочет о том, чтобы это завершилось так, как должно, пока я не стану лиценциатом, [23] и, откровенно говоря… – он помолчал, – положение сделалось невыносимым, впустую тратится, исчезает чувство…
23
Лиценциат –человек, получивший первую ученую степень.
– У тебя, – вставила девушка.
– Нет, у обоих, Лиду, у обоих. И я не вижу иного выхода, как только…
– Расстаться…
– Это – нет, нена, нет, никогда! Как тебе могло прийти такое в голову? Или ты…
– Нет, нет, Рикардо, я – нет; просто я читала у тебя в мыслях…
– Так ты неверно, совсем неверно прочла… Значит, если ты…
– Я, Рикардо, я? Я пойду с тобой, куда ты захочешь и когда захочешь!
– Ты знаешь, нена, что говоришь?
– Да, я знаю, что говорю, потому что долго думала, прежде чем сказать тебе это!
– Это правда, да?
– Да, это правда!
– А если бы я предложил тебе?…
– Предлагай все, что захочешь!
– Какая решимость, Лидувина!
– Дело в том, что ты не знаешь меня, хотя мы столько часов провели вместе…
– Может быть…
– Нет, ты меня не знаешь. Так говори же скорей, выкладывай – что за важную вещь хочешь ты мне сообщить? На что намекаешь? Что собираешься предложить после такого вступления?
– Бежать из дому!
– Я убежала бы!
– Подумай, что ты говоришь, Лидувина!
– Нет, это тебе, по-видимому, нужно подумать!
– Бежать, Лидувина, – скрыться!
– Да, Рикардо, я понимаю тебя: каждый из нас уйдет из родного дома, и мы отправимся неизвестно куда, вдвоем, чтобы… чтобы дать толчок нашей любви.
– И ты?…
– Я, Рикардо, готова – по первому твоему слову.
Наступило молчание. Солнце укладывалось на свое багряное ложе, кипарис, совсем почерневший, высился неким предостережением; колокола собора только что отзвонили Благовест. Лидувина перекрестилась, как всегда в этот час, и губы ее затрепетали. Она схватилась за прутья решетки и крепко сжала их – касаясь железа, грудь ее тяжело вздымалась. Рикардо, опустив глаза, шептал неслышно: «Иди по всему миру и проповедуй Благую Весть».
Было мучительно трудно вновь начать разговор. Рикардо, казалось, забыл, на чем остановился, и Лидувина тоже не помнила. Некий рок тяготел над ними. Расстались они печально.
Проходили дни, а Рикардо ни словом не обмолвился больше о бегстве, пока однажды вечером Лидувина, помолчав, не сказала:
– Ну ладно, Рикардо, а как насчет того?
– Насчет чего, Лидувина?
– Насчет того. Ты что, забыл?
– Объяснись как следует…
– Нет, Рикардо, это ты подумай как следует и вспомни…
– Нена, я не понимаю, о чем ты.
– Прекрасно понимаешь.
– Ну так о чем? Договаривай!
– Ладно. О том, чтобы нам бежать!
– А-а! Но… неужели ты приняла это всерьез?
– Значит, ты, Рикардо, шутишь нашей любовью?
– Любовь – это одно…
– О да! А малодушие, а страх перед тем, что скажут, – другое. Ну, наконец-то, милый мой!
– О, если так!..
– Если так – что?
– Когда тебе будет угодно!
– Мне? Прямо сейчас! Меня давно уже гнетет мой дом.
– Ах, так вот ты ради чего?
– Нет, ради тебя, Рикардо, только ради тебя.
И она прибавила после короткого размышления:
– Ради себя тоже… Ради нашей любви! Так больше не может продолжаться.
Они обменялись взглядом, полным глубинного понимания. И в этот же день сговорились о бегстве.
И этот сговор, эти приготовления к шагу, овеянному романтикой, шагу, по мнению молвы, греховному, оживляли вечернюю беседу, придавали, казалось, их любви новое дыхание и полет. И позволяли, кроме того, презирать других влюбленных, жалких, робких, погрязших в рутине чувства, не ведающих о таинственной, освежающей силе бегства, бегства по взаимному согласию.