Святой Вроцлав

Орбитовский Лукаш

Никогда она не увидала его в полноте, не так, как я увидал тот призрак. Малгося стала тенью в собственной жизни. Беата слышала плач в шорохе дождя и топот ног на лестнице. Когда она пила чай, то видела лицо Малгоси, отраженное в коричневой жидкости, хотя должна была видеть только саму себя. Повсюду, в школе и кафе, у родителей и гинеколога, даже на улице вздымался запах марихуаны, даже таблетки «тик-так» в коробочке выглядели чем-то совершенно иным.

Встреченный в кафешке мужик был старше ее, он приехал из Познани и любил одеваться, словно пришелец из будущего: блестящие джинсы, рубашка со странного покроя рукавами, зигзаги на коротко выстриженных волосах, даже коктейли он пил странные и цветные, говорил он немного, как и все, ему подобные, только

Беате это никак не мешало. Она рассказывала ему о себе, о том, как боится экзаменов на аттестат зрелости, и что знает — хотя на самом деле не знала — что сделать с собой в последующей жизни. Парень снимал номер в общежитии неподалеку от Сольной площади, по дороге туда они проходили мимо металлической фигуры носорога. В комнате были две кровати и шкафчик.

Если бы мне следовало оценить его воображение, то все оно растратилось на внешний вид. Парень уложил Беату под себя и ритмично двигался, постанывая и тиская грудь девицы. Потом прикрыл глаза и сказал:

— Эх, Малгося, Малгося…

Беата даже не знала, что произошло, только неожиданно она уже была внизу, под дождем, в одних только брюках, блузке и курточке, без нижнего белья и носков. «Малгося, Малгося», — произнесло что-то у нее в голове, и она побежала через весь город, расталкивая людей; а тот парень, похоже, стоял у окна, кричал и извинялся вслед: ну что тут странного, спутал имя по пьяному делу.

День за днем Малгоси было все больше: на столбах она видела объявления с ее именем, которое вдруг менялось на Каролину, Эвелину или даже Магду; люди громко повторяли его, это имя было написано на стенах самыми разными красками и способами. Малгося была по телевизору и говорила голосом ведущих на радио, ее же душераздирающий вопль несся от стен Святого Вроцлава.

Беата училась жить со всем этим, приняв все привидения на себя: не помог врач, не помог и ксёндз. Она пыталась проводить время нормально, между кафе, мужчиной и подготовкой к выпускным экзаменам. Только коктейли на вкус были терпкими, иногда же они обжигали губы или ранили горло, словно бы в «кровавых мэри», «белых русских» [80] и текиле находилось растертое в порошок стекло. Мужчины неожиданно сделались похожими один на другого, с восковыми лицами и по-покойницки холодными руками. Голос их напоминал звуки портящейся машины, и Беата бежала как можно дальше, боясь того, что к ней вновь обратятся не по тому имени.

80

О «кровавой мэри» писать, думаю, смысла нет, а вот «белый русский» — это такой кремовый коктейль, «подходящий для любого времени суток: 30 мл водки и 20 мл кофейного ликера смешать, перелить в бокал для коктейлей, сверху поместить 10 мл взбитых сливок». Н-да… Кстати, коктейль «Черный русский» — это такие же количества водки и ликера, но без сливок, а в «Красном русском» кофейный ликер заменяют вишневым. Обалденные представления о русских у авторов польских (или интернациональных?) коктейлей. — Прим. перевод.

Иногда она усаживалась на остановках, едва-едва укрывшись от дождя, и глядела на мечущихся по Вроцлаву людей. Все время кто-нибудь расклеивал листовки с фотографиями пропавших — власти теперь уже не придерживались запрета расклеивания объявлений на транспортных остановках — люди нервно разговаривали, подгоняли один другого, плакали или пили до последнего. В средине недели, в любое время дня и ночи, группы людей самого разного возраста и профессий сновали словно пьяные тени, потягивая прямо из горла и распевая веселые песни. Многие ругали коменданта Цеглу.

Беата раздумывала над тем, не отправиться ли туда, только не знала — как. Она наблюдала плотный кордон. Как-то раз попала даже в Черный Городок, но тут же отступила, увидев Михала с Томашем, которые именно в этот момент ужасно спорили. Вот если бы она подошла и сказала, что желает помочь,

разрешили бы? Нет, убеждала Беата саму себя. Они бы не позволили бы ей даже приблизиться к Малгосе. Ведь это же ты натянула ей мусорный пакет на голову. Это же ты потащила ее в злое место.

С неба лилась вода.

Девушка возвращалась домой, был вечер. Что-то крутило в животе, хотя беременной она и не была, правда, иногда ее преследовал сон — как мечется она в родовых схватках, а ребенок рождается черным и каменным, будто те ужасные стены. Боль начиналась в желудке и расходился вдоль позвоночника, оплетая печень и почки. Боль пульсировала, угасала, чтобы вернуться с удвоенной силой. Тогда Беата прикрывала глаза, разыскивая опору в стене или случайном прохожем. Но предпочитала она стены.

Боль ушла, и девушка подняла веки. Она стояла, опираясь о перила моста, а перед ней был газовый фонарь, один из нескольких десятков, которые каждый вечер с помощью своих сыновей зажигал один пожилой мужчина. Фонарь действовал, так что и фонарщик не забросил своих обязанностей, несмотря на царящий кавардак. Фонарный столб весь был обклеен фотографиями не вернувшихся, где-то неподалеку, кстати, проводили свои собрания Несчастные. Времена, когда каждый на уши становился, чтобы его объявление хоть как-то отличалось от других, уже прошли, выработался соблюдаемый всеми в рамках солидарности, спаивающей мелкие несчастья в одну громадную печаль, стандарт: черная рамка, имя и фамилия жирным шрифтом, телефон, дополнительные данные курсивом, фотография строго посредине. Весь листок ламинировали.

Точно на высоте лица Беаты находилось свежеприкленное объявление. Потерялась Малгожата Бенер, девятнадцать лет, ученица третьего класса лицея, очень хорошая девушка. И фотография; но со снимка улыбалась именно Беата, она не помнила, чтобы ей делали именно такую фотку: она стояла на фоне черных домов и сжимала в пальцах что-то такое, что при повышенном качестве изображения выглядело бы черным пакетом для мусора; во рту дымился чинарик.

Беата сорвала эту листовку, чтобы поначалу сунуть ее себе в карман, но тут же вынула, разгладила, еще раз присмотрелась — никаких сомнений. Выбросила объявление в мусор. На фонарном столбе подобного рода объявлений было много, они менялись одно за другим, все фотографии разные: перед школой, с первым мужчиной, фотка, вырезанная из семейной фотографии на память, снимок с первого причастия. И все они были подписаны: МАЛГОЖАТА БЕНЕР.

Беата отправилась домой, уже зная, что случилось. Я шел за ней шаг в шаг, глядел на нее из окон и заломов стен; девица сжималась внутри себя в маленький комочек, зато в голове ее набухала темнота.

* * *

Она нашла его, всего черного, и была этим перепугана; Адам сидел на корточках перед воротами Черного Городка. На нем были только трусы, шкура свисала, парень не ел уже много дней; он держался за живот. Повернул к ней замурзанное лицо.

— Я тебя не вижу, — сказал он.

— Ты чего это нахреначил? — спросила Эва Хартман.

Адам разрисовался черной гуашью, которая теперь высохла и шелушилась на коже. Ногти он «покрасил» фломастером и тщательно разглядывал их. Потом коснулся губы.

— Я тебя не вижу, — сообщил он.

Не без сомнений девушка присела перед ним, охватила его лицо своими ладонями — те сразу же сделались грязными. Так они сидели на корточках, один напротив другого, и Адам глядел куда-то вдаль.

— Что вы тут делаете? — спросила девушка.

— Я — ничего. Они — возможно. Те двое, которых ты мне прислала.

Между ними ходили люди, разговаривая друг с другом, что-то вопил капо; рядом припарковался автомобиль, и двое парнишек, на глаз — лет по четырнадцать, начали выгружать картонные ящики с осветительными ракетами. Эва Хартман подумала какое-то время, прежде чем задать следующий вопрос:

— Они сказали, что пришли от меня?

— Нет. Я начал их видеть, а вот тебя видеть перестаю.

Пришлось проглотить это. Эва повернула голову в сторону стен Святого Вроцлава, они были так близко.