Связанный гнев
Шрифт:
Мещерский встал на ноги и, подойдя к роялю, прислонившись к нему, пристально смотрел на Новосильцева.
– Что же утвердил в империи пятый год, князь? – спросил Новосильцев.
– Незыблемость империи. Незыблемость монархии, ибо такова воля дворянства. Государь снова опирается на плечи дворянства. Теперь, надеюсь, тебе ясно, Вадим?
– Мне ясно, князь Василий, многое другое.
– Поделись, что тебе ясно.
– Прежде всего, что дворянство не думает о судьбе России. Оно самовлюбленно убаюкивает себя восторгами перед выдуманными фаворитами. Слишком мало думает, чем живет страна после репетиции русской революции.
– О чем говоришь? –
– Блажен, кто верует.
– Верую. В незыблемость династии Романовых верую.
Наступило тревожное молчание. Новосильцев подошел к окну и смотрел на заснеженный парк. Князь рассматривал развешанное на ковре оружие.
– Князь Василий, вам понятно, почему, вернувшись с войны, я покинул гвардию и столицу? – Не услышав от князя ответа, Новосильцев продолжал: – Из-за злости. Ее поселила в моем разуме вся тупость титулованных мерзавцев, сделавших на несчастной войне карьеры и капиталы. С их легкой руки мы, маньчжурцы, за свое участие в войне, за наш патриотизм, за поражение награждены ненавистью русского народа. Нас ненавидят за то, что, по воле Петербурга, носим звание горе-вояк, не сумевших япошек закидать шапками. Я пошел на войну добровольцем из самых честных побуждений защитить русскую землю от обнаглевших самураев. И пережил весь ужас отвратительного предательского поражения. Теперь я озлоблен, что был свидетелем непостижимого горя от бесславия русского оружия. И допустили это бесславие все те, кто поставлен государем сохранять величие и честь империи.
Закашлявшись, Новосильцев налил в бокал вина и залпом выпил, смотря на князя, спросил:
– А разве у вас, князь, ангельский характер?
– О чем ты?
– Вы не озлоблены?
– Бог с тобой, Вадим!
– Постойте! Разве не озлобленность вынудила вас стать посредником русских и иноземных хапуг? Разве не озлобленность на старость, на неудачи в карьере, неблагополучие в финансах обрядила вас в пособника по обкрадыванию иноземцами своего государства, в коем вы рождены носить в разуме и сердце рыцарские заветы по защите Российской империи?
– Вадим, ты не сознаешь, что сейчас говоришь! Слушая тебя, склонен согласиться с петербургскими слухами о твоем душевном и умственном состоянии. Все, о чем говоришь сейчас, позволяет думать…
Новосильцев резким криком прервал Мещерского:
– Что я сумасшедший!
– Я хотел употребить другое слово.
– Но его смысл одинаков с моим? Вы считаете меня сумасшедшим? Ибо я не склонен, развесив уши, слушать ваши побасенки. Конечно, для вас я сумасшедший. Гвардеец, кинувший армию от обиды за поражение империи в войне. Недовольный, что на войне стал полковником в тридцать пять лет. Кавалер святого Георгия. По вашим понятиям, я мог бы стать новым Печориным. На кривоглазости, хромоногости маньчжурского героя мог бы спекулировать, и не без выгоды для себя, в петербургском свете. На мой взгляд, князь Василий, вы тоже являетесь человеком, у которого не все дома. Понятнее: для меня вы человек оттуда. Ваша жизнь для меня спектакль, с которого я ушел после второго акта, когда меня начало тошнить от бездарных актеров.
– Вадим!
– Дослушайте до конца. В Петербурге вы не хотите осознать, что поняли низшие сословия русского народа, именуемые чернью.
– Прелестно! Растолкуй скорей, что же поняла чернь и чего мы в столице понять не можем.
– Она не простит дворянам пролитой крови ради позорного поражения в войне. Кроме того, она поняла главное, что после пятого года стало две России. Одна – тысячи дворян, купечества и духовенства, а вторая – она, эта самая чернь. А теперь скажите, князь, за что вы не любите Россию, если помогаете иноземцам ее обкрадывать? Неужели действительно допускаете возможность, что уральские промышленники всех сословий позволят отнять у них право владеть богатствами Урала, чтобы отдать его иностранцам? Нет, князь, мы этого права не уступим. Вы это уже поняли, но упорно стараетесь подружить нас с иноземными хапугами.
– Но ведь ты тоже хапуга?
– Конечно. Ибо продолжаю дело, начатое моими предками, только уже без шпицрутенов и плетей. Буду делать это, пока меня не лишат этой возможности, а что в конце концов лишат, в этом не сомневаюсь.
– Прелестно! Кто же лишит тебя права быть владельцем родовой собственности?
– Все те, кто поверил после пятого года, что кровь всех русских одинаково красного цвета и на солнце, умирая, пахнет щавелем. А может быть, еще раньше, по вашему совету, это право отнимут у лишенного ума георгиевского кавалера высокие особы, приславшие вас на Урал.
– Не беспокойся, Вадим! Тебя никто не тронет. Снова заверяю: империя уже отбила лапы всем, кто мечтал о бунтарстве, хотя среди них были и дворяне.
– Но на этот раз в революционной репетиции были дворяне способные каяться в своих намерениях покуситься на власть Его Величества. Дворяне, которые не будут плакать наподобие декабриста Каховского и вытирать слезы платком, подаренным императором. Да и император Николай Александрович по складу характера не похож на своего тезку Николая Павловича.
– Прелестно! Поговорим о другом. Я навестил тебя не осуждать прошедшие и будущие политические проблемы империи. И, откровенно, мне надоело слушать твой озлобленный бред. Меня просила навестить тебя Мария Владиславовна.
– В чем мама недовольна сыном?
– Привез ее благословение и убедительную просьбу быть благоразумным. Кроме того, просила рассказать тебе, как перед Рождеством императрица Александра Федоровна приглашала к себе матерей гвардейских офицеров – участников войны.
– И одарила счастливых мамаш иконками Серафима Саровского?
– Напрасно иронизируешь. Императрица долго расспрашивала о тебе, была взволнована, что ты лишился глаза.
– Надеюсь, мама не скрыла от нее, что я вдобавок еще и хромой и не могу по-прежнему танцевать. Передай маме, что она напрасно ходила во дворец. Впрочем, сам напишу ей. Мама не нуждается, чтобы обивать дворцовые пороги. Я еще жив и забочусь о ней, хотя и живу от нее в двух тысячах трехстах семидесяти верстах.
– Мама гордится тобой.
– Также я горжусь матерью, родившей меня с честью и смелостью. Горжусь и Георгием. Не потому что мне приколол его на грудь Куропаткин. Горжусь тем, что под Ляоляном полил землю кровью, землю, которой японцы завладели не по нашей вине.
– Ты не понимаешь жизни в Петербурге, обвиняя мать в том, что она была на свидании с царицей.
– Не понимаю. И вы напрасно мне рассказываете об этом.
– Мария Владиславовна тяжело переживает разлуку с тобой. Не пора ли тебе вернуться к ее старости?
– В Петербург не вернусь. Она знает об этом. Если ей грустно, пусть едет сюда. В доме места хватит.
– Какой жестокий!
– Зато вы добренький. Спасибо за рассказ. В умиление он меня не привел. Маме, конечно, об этом не говорите.