Сын крестьянский
Шрифт:
— Смотри, ребята, смотри! — кричали в толпе, глазеющей на пленных. — Немцы!
Построившись в колонну, шел отряд копейщиков, в шлемах, блестящих латах. Это был отряд иноземных наемников. В нем находились швейцарцы, немцы, голландцы. Начальник их, Ганеберг, высокий, тощий немец, четким шагом подошел к Болотникову, положил у ног его палаш и произнес по-немецки:
— Wir sind bereit bei Sie dienen!
— Что он говорит? — спросил Болотников у стоявшего поблизости Фидлера.
— Служить у нас согласны!
— Передай: пускай служат!
Фидлер перевел. Ганеберг взмахнул рукой, и солдаты, подняв
— Салют! Салют! Салют!
Потом ушли, заносчиво взирая на удивленную толпу.
Идя домой, Иван Исаевич оживленно говорил:
— Вот, Олешка, и у нас иноземцы! Гарно! Пусть науку нашу перенимают, искусство ратное. Нечего нам перед ими шапки ломать. Мы тоже сами с усами. Если война кончится благополучно для нас, тебе, Олешка, далее нужно будет учиться. Читать, писать ты ведаешь, между делом ратным научился. Учителя доброго возьмем тогда тебе; цифирь, арифметику, чертежи, историю, языки иноземные познаешь, да мало ли что для тебя сгодится.
Олешка радостно и мечтательно улыбался.
— Это добро, дядя Иван, это нужно мне!
Несмотря на одержанную блестящую победу, Болотников решил оставить Калугу.
Войско находилось в осаде. Теперь оно было освобождено и получило возможность маневрировать. После того как в Туле появилась сильная армия Илейки, главной задачей стало объединение народного войска.
Калуга была истощена. Крепостные стены немало пострадали. Местом объединения и новым свежим центром борьбы была избрана Тула. Сам город обладал большими преимуществами: его местоположение, его крепостные сооружения, хорошие дороги, связывавшие его с южными и юго-восточными восставшими районами и открывавшие превосходный путь на Москву; его орудийные и прочие мастерские.
Все это побуждало Болотникова, лишь только он вышел из осады, уйти с войском своим в Тулу.
…Наступил день оставления Калуги. Войско было в сборе. В кремль набралось полным-полнехонько народу — провожать своих защитников, борцов за свое счастье, рать народную.
На помосте развевался алый шелковый стяг. Болотников поднялся на ступеньки в полном боевом вооружении, в блестящих латах, шлеме. Он махнул рукой, толпа замолкла.
— Калужане любезные! Покидаем вас! Пожили вместе, надо мне с войском и честь знать. Ныне у нас ратников прибавилось: от ворогов перешли. Где столько войска прохарчить вам? Не выдюжите! Ведаю: истощали, обесхлебили вы. Тульские люди зовут меня. Жил я с вами в согласии, обид вам не допускал. В Туле начну бояр, дворян воевать. И на Волгу кличут меня тамошние воители. Во гневе там русские люди черные и другие народы, властями обиженные. Пожар великий полыхал на Волге, подзатух малость. Ну, ничего, опять вспыхнет. Есть присказка: «Эх ты горе-гореваньице! А и в горе жить — не кручинну быть». Присказка эта никудышна. Сказывать инако надо: не хотим в горе жить, богатеев станем бить! Богатеев, отнимающих у нас плоды трудов наших! Притеснителей и катов!
При этих словах толпа заволновалась, зашумела. Закричали:
— Бить мироедов!
— Бить их, живоглотов!
Болотников махнул рукой, и опять умолкла площадь.
— Так-то вот. Пока — в Тулу. Свершим там, что надо, тогда — на Волгу. Разожгем пожар, соединим русских да иных народов людей. На Москву их двинем! Слово мое твердо! Прощай, народ честной.
Он стоял с непокрытой головой; потом низко поклонился зашумевшему народу. Ветер колыхал над ним алый стяг, шевелил черные волосы.
На помост взобрался дед с батожком. Это он встречал на стенах острога Болотникова. Теперь прибрел опять и звонким голосом, необычным для его возраста, начал:
— Прощай, батюшка Иван Исаевич, свет Болотников! Премного мы тебе благодарны! Верна речь твоя, что в согласии ты с нами жил, обид не допущал, порядок навел, татей да убивцев извел, перекупщиков вздрючил. Без тебя у нас в Калуге жизнь иная начнется, темная Шуйский царь сведает, что тебя, батюшка, у нас нету, и возрадуется. Он пришлет воеводу мздоимца, лихоимщика, и почнет воевода тот из калужан кровушку пущать. Ни крестом, ни пестом, ни молитвою от его не отбояримся. Будет баять он, что, мол-де, гилевщики мы, нас надобно извести и на племя не оставить.
Дед остановился. Его губы беззвучно шевелились. На площади было тихо. И опять зазвенел голос старика.
— И и ладно! Чему быть, того не миновать! А ты бей их под корень, живоглотов, кои у народа на шее сидят, жить не дают по-хорошему! Прощай, батюшка! Великое тебе и начальным людям и дружинам народным от мира спасибо!
Дед обнял воеводу, троекратно облобызались. Гудела площадь.
— Калужане, отбываю я с войском, но бросить вас в лапы ворогу и не мыслю! Оставляю вам дружину крепкую, а над ей главой молодца лихого. Он Скотницким прозывается. Человек бывалый, до войны привычный, многими из вас знаем. С Украины.
Болотников показал народу Скотницкого, молодого, крепкого, с решительным взглядом воина.
— А в подмогу ему даю я Долгорукова. Головою он у нас в войске, и признаться надо: голова у него умная… Прощайте, люди калужские! Прощай, дед! Не поминайте лихом!
Иван Исаевич сошел с помоста, вскочил на черного коня и тронулся вперед. За ним пошло войско.
Долго со стен кремля смотрели горожане, как но той стороне Оки, вдоль берега, уходила рать народная. Вот и скрылась она. Навстречу ей по небу надвигалась туча. Сверкали дальние зарницы…
Глава XXI
Крестьяне помещика Крутоярова, из деревень Михайловки и Васильевки, услыхав, что Болотников подался в Тулу, взбунтовались, пошли с топорами, вилами, кольями на своего барина. Тот заперся с семьей в своем доме. Дворня его разбежалась, остались только три верных ему холопа. Они во главе с Крутояровым стали палить из самопалов в надвигавшуюся толпу, двух убили, нескольких ранили. Люд озверел донельзя.
— А, ты так! Измывался над нами, а ныне убиваешь. Жги его, ребята!
Вскоре двухэтажный домина запылал, сгорел дотла. Хитрец Крутояров с семьей и челядинцами спустился в подклеть, а оттуда через подземный ход все они ушли в лес. Крестьяне сначала радовались, что сожгли его; только нигде в пепелище не нашли костей людских.
— Чудно, чудно! Куда живоглот с приплодом своим делся? Не на небо же вознесся!
Дальше допытываться крестьяне не стали — не до того было. Бросились разбирать барское добро. Стали было тащить каждый себе, сколько влезет. Старосты из обеих деревень воспротивились: