Сын крестьянский
Шрифт:
— И смех и грех, как я царя обманул! — засмеялся Фидлер.
Пришли в избу. В горнице Парфенова было чисто, тихо, светло. За стеной скрипела люлька, хозяйка баюкала ребенка, пела колыбельную песню. Она принесла большую миску горячих дымящихся щей и каравай ржаного хлеба. Похлебали, выловили и съели по куску говядины, и потекла задушевная беседа.
— Ну, друг, встретились мы опять с тобой! Теперь будем вместе для народа работать. Иди к нам в литейную. Помощником
Друзья вскоре вновь пошли на литейный двор. Фидлер немедленно приступил к работе.
Около полуночи вместе возвращались. Не имея жилья, Фидлер пошел к Парфенову ночевать.
На улице царила тишина. Изредка попадались прохожие. На бархатном небе алмазами сверкали звезды. Хотелось мира и покоя, дружбы, задушевной беседы…
Вернувшись домой, наскоро поужинали. Легли спать. Но не спалось, хотя оба порядком устали.
Лежа в постели навзничь, Василий положил руку под голову и, задумчиво глядя куда-то в темный угол, говорил:
— Слыхал я, мил человек, что где-то на нашей земле, сказывают на Мологе-реке, был холопий город. Может, он и ныне есть где-то на русской земле… Как он прозывается, не знаю. Держит народ название этого города в тайне. Боится, что узнают бояре да дворяне, войной на него пойдут. Сотрут с лица земли…
Глубоко вздохнув, Василий продолжал:
— И нет в этом городе ни царя, ни князей, ни бояр, ни дворян. Живут в нем одни бывшие холопы. Живут вольготно, не знают нужды и горя. Сами себе хозяева, сами себе и работники, своего счастья добытчики…
На минуту в избе стало тихо. Только неумолчно верещал сверчок да где-то на улице перекликались стражники.
— И говорят, нет во всем свете богаче и краше этого города. В зелени весь. Дома высокие, светлые… И живут в том городе все дружно, потому как делить да мерить не приходится: всего в достатке, бери, сколь хочешь. Принадлежит всем одинаково…
— Вот попасть бы в такой город. Пожить в нем… — мечтательно, также тихо, заметил Фидлер.
— И попадем. Сами такой город построим, когда бояр власти лишим либо изничтожим. Дай срок. Уж поверь, мил человек, знатцу.
Василий повернулся лицом к Фидлеру и взволнованно зашептал:
— Потому я и подался к Болотникову… Потому как народ с ним. Пусть мы голову сложим… Могильным прахом покроемся… Но народ свое дело сделает… В народе вся сила. Так-то.
Долго еще Василий рассказывал о счастливой жизни в холопьем городе. И о подвигах Болотникова. Потом уснул. Слышалось его глубокое и ровное дыхание — сильного, спокойного человека.
Фидлер ворочался на мягко застланной заботливым хозяином широкой лежанке, мечтая о далеком счастье, о сказочном городе, и наконец также уснул.
Сказание о холопьем городе, некогда построенном на Мологе новгородскими беглецами, было широко распространено в народе в XVI и начале XVII века. Сказание передавалось в разных вариантах. Его записал известный Сигизмунд Герберштейн, германский имперский посол, приезжавший в XVI веке в Русское государство.
Болотников посетил однажды свой литейный двор. Ходил в сопровождении Парфенова, дававшего необходимые объяснения. Встретил Фидлера.
— Эй, Фридрих, здорово! Как живешь, огненный?
Фидлер поклонился.
— Живу, слава богу, хорошо. Работаю, вот видишь, воевода, у Парфенова в литейной.
— Ну, добро дело, добро дело!
Фридрих вытащил из кармана бумагу.
— Чти, воевода!
Болотников с любопытством прочел:
— «А у выписки тульских записных литейщиков Василий Парфенов со товарыщи сказал, по святой непорочной евангельской заповеди господней, еже ей-ей вправду: подмастерье Фридрих Фидлер всякие литейные дела, особливо пушечные, против своей братьи записных литейщиков в ровенстве делать умеет. Быть ему литейного дела мастером».
— Ай да Фидлер, молодец, хвалю, хвалю!
Болотников дружелюбно хлопнул немца по плечу. Тот зашатался, но выстоял.
— Ну, добро дело, добро дело!
Болотников вышел во двор, где собрались работные — послушать, что поведает им воевода.
Он тепло оглядел окружающих, рассказал им, за что рать его борется, и добавил:
— Люди работные, други мои, вижу я, как дело у вас спорится. Хорошо идет дело. Начальный ваш — знатец большой! Сообща бьемся супротив лиходеев: мы на поле брани, а вы здесь, на литейном дворе.
Болотников еще раз поговорил с Парфеновым: прикидывали, сколько можно будет отлить пушек, сделать самопалов да пистолей в ближайший срок; какие новшества надлежит ввести в мастерских. На прощание Болотников сказал Парфенову кратко, но значительно:
— Дядя Василий! Без таких, как ты, не обойтись. Жаль, что мало вас. Трудись, всегда найдешь во мне помощь.
Расстались очень довольные друг другом.
Проверял как-то Болотников посты у крепостных ворот. Тихо подошел к башне и услышал, как кто-то урчал сверху басовито:
— Сам я, дядя Михей, из-под Курска-города. Бахчи там у нас великие. Есть и кавуны и дыни, а токмо боле всего тыквенны бахчи. И я сажаю. Тыкву вывести — разуметь надо. Перво-наперво с осени навозу коровья да свинячья готовишь. Перележит он осень, зиму, перепреет, а весной ямы на бахче копаешь, навоз в их ложишь, с землей мешаешь. Семя тыквенное в тряпице мочить надо. Ден через семь прорастет. В ямы сажаешь. Воды тыква требует — даешь вволю. А к осени до пуда тыквы доходят. Уменье надобно землицу-матушку обхаживать. А уж она тебя возблагодарит!