Сын крестьянский
Шрифт:
— Зря это баешь, пущай секут один другого. Мы оттоль далече. Авось целы будем!
— Исайку на рель вздернули. Да токмо не он, конечно, пушки заклепал. А кто — неведомо.
Говорившие ушли. Копейщики ворвались в пушечный двор, быстро перебили стражу, заклепали пушки.
— Zuriick! [58] — крикнул Ганеберг.
Не примыкая к битве, точно это нисколько не касалось их, наемники вернулись в крепость и сели полдничать, потребовав браги.
Из-под Тулы в соседние городки ходили царские отряды карателей. Царь как-то в кругу бояр речь
58
Назад!
— Калужская осада негожа была. А почему, между прочим? Городки ближни да дальни в руках гилевщиков находились, кои и слали вору подмогу. Сего под Тулой допускать нельзя.
И вот карательные отряды положили «под нози царские» Одоев, Крапивну, Дедилов, Лихвин, Белев, Волхов. Когда городок брался, по «соизволению цареву» начинались грабежи, поджоги, убийства.
Царские прислужники стали прибегать ко всяким потайным подлым приемам борьбы с осажденными и в самой Туле.
В низине, за стенами тульского острога, стояла ветхая избушка. В ней приютились две женки стрелецкие. До тульской осады они в других избах жили. Мужья у них не простые стрельцы были, а полусотники. Стрелецкая жизнь в мирное время известна: справь службу ратную и сам себе голова, что хочешь делай. Многие стрельцы торговали, лабазы держали; пашню, сады, огороды обрабатывали; чеботарили, шорничали да мало ли чем занимались. Освобождались они от многих налогов, поборов. А сотникам, полусотникам, тем совсем хорошо жилось — «и сыты и пьяны…» «Баско» жили эти женки за мужьями, да надвинулось иное времечко, метелица на Руси поднялась, смута. Мужей на войну угнали, в походные царевы полки, а их богатые избы заняли враги. И перебрались две стрелецкие женки в избушку на курьих ножках. Они были близки в радости, не разлучились и в горести. Обе проклинали Болотникова.
Одежа, обужа, рухло, деньжонки у них остались от прежнего житья-бытья. Приодеться могли, да и сами были с лица приглядны.
Начали у осажденных люди пропадать. Непонятно было, куда они исчезают. Где уследить! Война, народ и пропадает.
Только раз пришел «Петр Федорович» к Болотникову, мрачный, встревоженный.
— Слухай, воевода: дело одно что-то очень сумное свершилося! Письменный человек служил у меня, очень мне нужный. Все записи лежали на ем. Пропал! Слыхом не слыхать, видом не видать! Передавал мне казак один, что встретил его на базаре под вечер с бабенкой, зело приглядной. Розыск учини, воевода, куда мой письменный человек сокрылся. Не иголка, чай!
Расстроенный «Петр Федорович» ушел.
«Искать надобно, — подумал озабоченный Болотников. — Бабенка! Какая такая бабенка, да еще приглядная? Не в том ли дело?»
Призвал он Еремея Кривого, рассказал, что знал.
— Ну, Ерема, ищи!
— Учну сам искать, дело сурьезное, только надобно мне того казачину, кой письменного человека с женкой видел. Пущай он со мной походит, авось на счастье бабенку ту встретим.
Сказано — сделано. Еремей и казак бродят вместе, стрельцами наряжены, с бердышами, самопалами. На третий день шли по базару. Казачина и говорит:
— Глянь, дядя Еремей! Вон женка, кою тебе надо!
Пошли за ней, а она в избушку на курьих ножках — нырь!
— Ин ладно: коза на базу! Ты мне, казаче, не нужен боле!
— Бывай здоровенен!
Еремей несколько часов ждал, затаясь, не выйдет ли бабенка. Не выходила. «Значит, здесь живет».
Против избенки через дорогу был сарай. В нем казенные пустые бочки стояли. Задами Еремей лазил в сарай через дыру в стене, сидел и глядел, кто ходит в избенку. Он выглядел и другую красивую женку. «А, да тут две горлинки! Добро!»
Тоскливо ему было сидеть в сарае, но мужик был упорный и чуял, что здесь будет пожива. Раз под вечер видит, как одна бабенка привела с собой сотника. Еремей сбегал за истцом Епифаном Ивановым. Перемахнули они через огорожу у избенки; знали, что пса нет. Приникли к оконцам; слушают, что делается в горенке, сквозь бычий пузырь. А там — пир горой! Одна угощает:
— Откушай, гость дорогой. Скусна яишенка глазунья со свиным сальцем. Исть надо, не то отощаешь!
— Медку испей, хмельной мед-от, игристый! — воркует вторая женка.
А гость дорогой что-то косноязычно бормочет, лыка не вяжет. Чу, в избе стук и стон. Наблюдающие ворвались в горенку, видят: на полу лежит сотник, голова в крови. Рядом полено, тоже в крови. Женки подняли рев. Их связали, сволокли к Болотникову. А сотник пришел в себя: не добили его бабенки. Через несколько дней они повинились, как убивали да трупы в Упу бросали. Взъярели стрельчихи на допросе, какой вел сам Болотников. Одна кричит:
— Ты, вор, супротив царя, бояр, дворян прешь!
Другая заливается:
— Сгинешь, как сподручники твои, коих мы ухайдакали!
Зловредных Оксинью и Секлетинью после допросов ввели на кремлевскую стену со связанными руками. Войт громко прочел про все злоумышления бабенок, затем крикнул:
— Пех али не пех! Толпа яростно завопила:
— Пех, пех!
Обеих сбросили с кремлевской стены на камни. Бабенки были еще живы, их пристрелили [59] . Затем ввели на стену Ваську Селезня, московского татя. Войт прочел: «…Забрался в подклеть к тульскому мешканцу, был схвачен с поличным». Похудел Васька, в тюрьме сидя; кожа да кости. Он, шатаясь, поднялся, стал хрипло кричать:
59
Описание казни заимствовано у профессора Смирнова И. И.
— Туляны! Выслухайте меня! Ну, конечно, я — тать, так и тянет на чужое, вроде пьянства, что ты будешь делать! Токмо сказываю вам, туляны, боле я татьбой грешить не стану, что ссунете, что не ссунете меня со стены этой. Будя, побаловался! Ежели не спехнете, пущайте в бой меня али на вылазку, покажу я вам, на что Васька Селезень, кроме татьбы, годен! Аминь!
Войт закричал:
— Пех али не пех!
Толпа весело ответила:
— Не пех, не пех!
Ваську Селезня освободили, подкормили. В ближайшей вылазке он погиб, за народ сражаясь.
Трупы двух бабенок вздернули на осине у их же избушки. Долго они висели, на страх другим. Воронье их клевало, дождь мочил, солнце сушило, ветер качал…
Случай с бабенками был не единственным.
Глава XXIV
В Тулу пришло известие о появлении наконец «царя Димитрия». Это был Лжедимитрий II, объявившийся на Северской Украине, в городе Стародубе, явно выдвинутый польскими панами.
Появление самозванца уже не имело сколько-нибудь существенного значения для разгоревшейся крестьянской войны. Во всяком случае «царь Димитрий» находился далеко и в ту пору никак не мог влиять на ход событий под Тулой.