Сын крестьянский
Шрифт:
Вдали дорогу перебежала рыжая лиса.
«Эх, самопала нет под руками!» — подумал с огорчением Иван Исаевич.
В той стороне, куда глядел Болотников, послышался слабый шум, который длился, нарастал.
«Что это, а?»
Из-за поворота дороги показалась толпа людей.
«Видать, к нам идут!» — решил Иван Исаевич. Впереди, на гнедом жеребце, ехал молодой парень, в лихо заломленной на затылок шапке, с пистолем за поясом и при сабле. Зоркий глаз Болотникова сразу узнал парня.
«Да это Олешка целую ораву за собой ведет!» Иван Исаевич отправил вчера Олешку в соседний городок по
Медленно приближалось говорливое скопище, пестро одетое: чекмени, зипуны, кафтаны, кунтуши; в черных, серых бараньих шапках, у иных со шлыками.
«Видать, с Украины народ!» — догадался Иван Исаевич, и радость широкой волной заполнила его. Олешка, издали узнав Болотникова, крикнул толпе:
— Вот он, батька Болотников! — и помчался к Ивану Исаевичу. Доскакав, сияющий, он резко осадил коня, сказал:
— Дядя Ваня! У городка встретил их. Спрошали меня, как до батьки Болотникова дойти. Я их и привел к тебе!
— Добро, Олешка, добро!
Меж тем длинноусые, чубатые, когда снимали шапки, у иных самопалы, луки с колчанами, сабли, а кто с топорами за поясом, с чеканами, рогатинами, — люди эти приблизились с криками:
— Хай живе пан атаман наш Болотников!
Среди них выделялись человек двадцать, идущих вместе кучкой, — высокие, стройные, крепкие как дубы, в полотняных вышитых сорочках, вправленных в широкие синие шаровары, в высоких кожаных сапогах с мягкой подошвой. За широким кожаным поясом у иных пистоль, висел в чехле нож, на плече топор с длинной рукояткой, лезвие его в кожаном чехле. Шапки они надели запорожские, с красными шлыками. Это были гуцулы.
— Ого-го, отколь до нас идут! — воскликнул Болотников, приветствуя пришельцев из далекой Прикарпатской Руси.
На крики сбежался народ из лагеря, и поднялось неистовое ликование, целовались, хлопали по плечу, жали друг другу руки.
В соседней лесной деревеньке прослышали об украинцах, и пришли оттуда поселяне, веселые, крикливые, кое у кого бочонки с вином и незатейливая снедь. Прибрели, как два старых гриба, старик со старухой в лаптях, сморщенные, ветхие. Кто их там разберет, но тоже что-то шамкали приветное, дед руками махал, бабка прослезилась.
Трогательна была встреча запорожцев Горы с пришедшими украинцами, торжество великое! Несколько здоровенных пришельцев подскочили к Ивану Исаевичу и с криками: «Хай живе Украина и Московия ридны!» — схватили его и стали подбрасывать вверх. Пришедшего Федора Гору тоже качали, и тот летал по воздуху, размахивая руками и ногами, и басом хохотал.
Понемногу народ утихомирился, и Болотников торжественно заговорил:
— Добре, хлопцы, добре, посполитые тай хлопы, шо прийшлы до нас, до Московии, тилько селянской, та бедняцкой, шо опокинулы ваших панив, куркулив, мерзотникив. Умисти станемо воюваты з нашими царем, боярами да дворянами, по ведьмаке та чертяке им в дыхало!
Окружающие захохотали. И он по-русски закончил:
— Други ратные! Рады мы, что пришли вы к нам с Украины! Новых воинов оттуда ждем!
— Придут, батько, придут! — загремело в ответ.
И опять поднялось ликование, и опять качали свои и украинцы Ивана Исаевича, Федора Гору, Беззубцева и других военачальников. Тронулись в центр лагеря. Выкатили там на радостях им несколько бочек вина, и лилось вино и веселье через край!
На следующий день Иван Исаевич часть украинцев передал Федору Горе, благо после победы над Трубецким досталось много коней. Часть передали в другие отряды.
И так время от времени то скопищами, то одиночками являлись до Болотникова украинцы — стоять вместе с русскими за правду. Часть их гибла при переходе рубежа между Польшей и Русью, но другие шли, шли…
Раз пошел Иван Исаевич по стану — поглядеть, как воины его живут. У одного костра сидели несколько ратников. Ели из уемистого тагана толокно. Болотников приветливо произнес:
— Бог помочь, люди добрые!
— Благодарствуем, воевода!
— Садись, гостем будешь!
Иван Исаевич присел и также стал орудовать ложкой. Поснедали, разговорились. Воевода обратил внимание на монастырского служку, в черной однорядке, скуфейке; сам черный, прямо грач!
— Ты, монах, почто тут? Твое дело — свои да чужие грехи замаливать, поклоны бить, а ты — с самопалом!
Тот усмехнулся.
— Был монах, воевода, да как свеча сгорел, а ныне воюю. Тошно пришлося мне в монастыре служкой быть. Работа черная, тяжкая: прясла и башни монастырские, кои в ветхость пришли, чинили мы от зари до зари, а харчи никуда! Заутреня да вечерня, часы да повечерие — само по себе сполняй! А отче игумен — лик багрян, яко кирпич, и кирпича взыскуе. С жиру, того и зри, что лопнет! — Монах со злобой плюнул. — Вот он и баял нам: «Принимайте, братие, труды велии! Все сие зачтено будет сполна вам в царствии божием, иде же несть болезни, печали, воздыхания!» А мы-то, воевода, конечно, отощали; в чем душа держалася от житьишка непереносного. Зрим, что в высоты горний угодишь вот-вот!
Чернец и его товарищи засмеялись.
— Потолковали промеж себя и гайда к Болотникову, народу служить. А господу служить в старости будем, ежели доживем. У тебя нас, монахов, много собралось. От одного Троицы-Сергия человек двадцать. Ну ее к шуту, жизнь монашью! Что мужик тяглый за помещиком, что монастырский служка за игуменом — два лаптя пара, оба в дырьях. Так-то, воевода, и зачал я воевати. Ежели убиен буду, беспременно в рай угожу за все тяготы, ране претерпенные!
Чернец состроил постную физиономию, а глаза веселые. Другие мужики у костра загоготали.
— Вишь свят муж объявился!
— А про женку Аксютку что скажешь?
— Аль и ее с собой в горни высоты захватишь?
— Беспременно захвачу! — ответил чернец-воин и засмеялся.
В беседу вступил пожилой, степенный, сивобородый мужичок.
— Воевода! Чли мы грамоты твои. Иные надо, позабористей! Царь Шуйский, сам ты знаешь, мыслит у крестьян выход совсем отнять [40] . Царь тот да князья, бояре, дворяне, дети боярские, купчины — все они мужикам, аки горька редька! Всех их взашей гнать надо. А у тебя про дворян да купцов в грамотах не говорено. Вот и яман дело!
40
Отнять выход — уничтожить право крестьян на уход от помещика.