Сын Розовой Медведицы
Шрифт:
— Ты вернулся, чтобы не испугать Хуги? — тихо спросила Дина.
— Да. Пусть привыкнет. Постарайся не обращать открыто на него внимания и дай мне дневник.
Забыв об ужине, он стал бегло записывать свои мысли. Они могут уйти и не повториться. Такова уж человеческая память. Она умеет прочно и надолго фиксировать вспышки так называемого озарения мысли.
— Ешь, милая, ешь, — говорил Федор Борисович, ведя записи, — и незаметно следи за его поведением.
— Он сейчас смотрит не в нашу сторону, — комментировала Дина. — И на его лице какое-то беспокойство.
— Не иначе кого-то увидел. Продолжай незаметно наблюдать.
Он и сам бегло взглянул на Хуги. Тот действительно смотрел не в их сторону, а на снежный склон гряды, венчающий каменную стену. В лице мальчика была настороженность. Он смотрел на вершину гряды, как будто видел на ней крадущегося к нему врага. Федор Борисович перестал писать и тоже взглянул на вершину. Но в ее каменных складках, хорошо просматриваемых снизу, не было никого, кто бы мог внушать беспокойство.
В это время с пятнадцатиметровой высоты шлепнулся большой кусок спрессованного снега. Дина видела, как Хуги вздрогнул и молниеносно исчез с площадки.
— Испугался, дурачок, — сказала она.
Его не было с полчаса, а потом они услышали крик. Это был его крик, протяжный, таинственный, как крик ночной загадочной птицы. Но в нем на сей раз не было оттенка самоутверждения, а скорее всего это было выражение тревоги.
Федор Борисович схватил винчестер.
— Я пойду! С ним что-то случилось.
Дина удержала:
— Нет, нет! Не ходи, Федя. Может быть, это какой-то опасный зверь.
— Значит, тем более. Кто же ему поможет?
— Не надо, умоляю тебя. Давай подождем. Ты видишь, темнеет.
Но Хуги опять внезапно появился на той же площадке. Они были сбиты с толку. В чем дело? Федор Борисович подбросил в костер дров. Сушняк быстро разгорелся, от него поднялось высокое пламя. Хуги теперь метался из стороны в сторону, словно был не на воле, а в клетке. На фоне темнеющего неба виднелся лишь один его силуэт.
Снова прозвучал тревожный крик.
Что же такое? Может быть, выстрелить вверх? Если где-то залег зверь, то он обязательно испугается выстрела. Но ведь можно напугать и Хуги, более того, совсем отпугнуть.
— Он что-то чувствует, — пробормотал Федор Борисович.
Но вскоре тень на краю обрыва исчезла. Немного погодя послышался звук катящегося с кручи камня, потом глухой стук. А спустя минуту до них снова долетел встревоженный голос Хуги, но уже отдаленный и приглушенный расстоянием. Потом все смолкло. Только время от времени продолжали падать с кручи куски наплывного снега.
Радостное настроение у обоих было испорчено. Приятного ужина тоже не получилось. Федор Борисович пошел к пещере, в которой хранились спальные мешки и продукты. Дина взялась за дневник, чтобы сделать и свои записи.
— Федя, поглядывай вверх, — предупредила она. — А то еще свалится на голову глыба снега.
Но он и сам это видел, что глыба может свалиться, хотя вероятность была ничтожно мала. Вернувшись с спальными мешками, сказал:
— Боюсь, что нам недолго придется спать под открытым небом.
— Почему?
— Да как бы не пошел ночью дождь.
— Откуда ему пойти? Посмотри, небо какое.
— А помнишь, как летали перед вечером ласточки? Над самой землей. Примета верная. Ну да ладно, если будет — тогда убежим в пещеру.
Перекидываясь с Федором Борисовичем словами, Дина продолжала делать записи в дневнике, стараясь охватить все события сегодняшнего дня.
Потом они сели рядышком, обнялись и стали смотреть в костер, постепенно успокаиваясь и чувствуя, как настроение их опять поднимается.
— Вот ведь что интересно, — говорил Федор Борисович, — человек силой своего ума умеет заглядывать в будущее. Умеет в нем ясно видеть свою цель, к которой идет. А вот надвигающуюся опасность почувствовать не может…
Дина внимательно слушала, а он уже развивал свою мысль о том, что у животных эта способность выявлена очень ярко: животным не на что больше надеяться, как на свое чутье и на свои инстинкты. А человек полагается на свой разум, на свои знания, на опыт, наконец, на свое оружие. Тем не менее весь этот арсенал, помогая ему жить, заставил свести на нет функции тех нервных клеток, которые как раз развиты у животных. Задача науки снова воскресить их в человеке. Резервы его мозга неисчерпаемы. В них есть все: и то, что было присуще древнему человеку, и то, что станет возможным для далеких потомков. Необходимо встряхнуть эту кладовую!
— Как-то ты говорил, Федя, что человеку тоже может быть отмерен какой-то период в геологическом царствовании, — вставила Дина.
— Совершенно верно. Мир весьма вероятностен. Природа пока сильнее человека. Кроме того, человек сам способен уничтожить себя, раздираемый классовыми противоречиями. А такая способность лишь усугубляет, подвергает излишнему риску его существование и развитие. Но верить в будущее и бороться за него необходимо, как верили и боролись за него лучшие мыслители-революционеры нашей планеты. Однако многие философы прошлого пытались найти тайну бессмертия. В самом деле, человек не может относиться равнодушно к своей участи: родясь, быть уже приговоренным к смерти. Эта мысль ужасна. Но всем философам, оптимистам и пессимистам, всем вообще, которые были, есть и будут, не справиться с решением этого вопроса. Искать надо разгадку бессмертия не человека, а человечества — и не в философии, а в единении всего общества, уже начавшего путь к братству, солидарности, научному прогрессу. По существу, все только начинается. И мы с тобой тоже пионеры этого нового.
Дина прижалась к нему плотнее, заглянула в глаза. В них мерцали спокойные отблески огня в костре.
— Это очень грустно, что мы только пионеры, — сказала она.
— Нет, Дина. Мы сумели сменить государственное устройство. Мы сумели дать человечеству пример высшего гуманизма и благоденствия между людьми. Это ли не почетно? — ответил он.
Проливной дождь начался перед утром. Они спали в мешках. Разбуженные его шумом и хлесткими струями, секущими лицо, быстро поднялись.
— Скорее! В пещеру! — перекрывая шум дождя, крикнул Федор Борисович.