Сын шевалье
Шрифт:
Между птичником и площадью — тоже забор. В нескольких шагах от забора стояло некое полуразрушенное строение, а чуть подальше — крест.
Вот и описано место действия. Теперь — действующие лица.
В прошлом году монастырская птичница нашла с десяток яиц дикой утки — она меньше домашней, но мясо ее. сочней и нежней. Птичница подложила яйца под наседку. Вылупился один селезень и две уточки. Не больно-то много… но ведь от них еще потомство пойдет!
Дикая утка в одно прекрасное утро всегда может улететь -поминай потом как звали. Но справиться с этим нетрудно: надо просто вырвать у нее из крыльев
Вообще-то дикие утки живут парами, но селезни у них крепкие. Хотите подсадить к нему двух-трех самок? Пожалуйста! Он только рад. Вот и наш жил с двумя женами (они же ему приходились и сестрами).
Он был эдакий славный толстый папаша — ленивый, покладистый, глуповатый. Голова его изумительно отливала сапфиром и изумрудом. Носил он маленький белый галстучек, роскошную темно-красную сорочку, богатый перламутровый камзол с голубой оторочкой и нарядные оранжевые туфли. Красавец писаный!
Он догадывался о своей неотразимости, а потому ходил вразвалку, страшно пыжился и на ходу все время важно повторял низким басом:
— Кря, кря, кря! Кря, кря, кря!
Что на утином языке означает:
— Посмотрите, как я хорош!
Уточки были с виду гораздо скромнее — они носили простые коричневые платьица в черную крапинку. Только большие круглые глаза глядели лукаво и говорили, что совсем не такие уж они тихони. И в самом деле — были они стервы и злючки, каких свет не видывал.
Толстого муженька они крепко держали в руках — вернее, в крыльях. Скажете, дело семейное? Не стану спорить, но уточки наши, право же, много себе позволяли. Они считали себя на птичьем дворе королевами: что ни пожелают, то должно и исполниться. Главное — никто никогда не смей их тревожить!
А больше всего они ненавидели кур. Стоило какой-нибудь соседке из-за забора случайно направиться в их сторону, уточки тотчас спешили к толстому селезню и начинали злобно верещать так, что хоть уши затыкай:
— Кря, кря, кря, кря! Кря, кря, кря, кря!
Что на утином языке означает:
— Гони ее! Гони скорей!
И добрый глупый супруг покорно отвечал:
— Кря, кря, кря! Кря!
Что означает:
— Иду, иду!
И вправду шел — вернее, мчался галопом, изготовив клюв к бою. Бум! Бах! — долбал он клювом несчастную курицу, и та в панике уносила ноги. Селезень же важно надувался и вразвалочку возвращался к благодарным подругам.
Что до кур — известно: глупее курицы ни птицы, ни зверя нет. Притом они болтушки, любопытны страшно, а обжоры и вовсе невероятные — вот и лезут всюду, куда не просят. Так что сколько их ни учили — все равно они непрестанно лазили через загородку, которая отделяла кур от гусей и уток.
Однажды четыре курицы опять забрели к уткам. Дикие уточки их увидали, побежали к мужу и закатили ему очередную истерику. Селезень, как всегда, без лишних споров побежал прогонять соседок.
Куры страшно закудахтали и заметались, наскакивая друг на друга… Короче говоря — дурехи! Наконец одна из них нашла дыру в заборе и протиснулась туда. Остальные — за ней.
Но что это? Они очутились в незнакомом месте. Впопыхах куры ошиблись забором — и выскочили на площадь.
Их внимание привлекло полуразрушенное строение, о котором мы уже говорили. Куры, повторим, любопытны —
Через неделю уже два или три десятка кур выбирались под забором на площадь, залезали в руины, проводили там какое-то время и возвращались наружу с громким кличем:
— Ко-ко-ко-ко-ко-ко-ко!
Что на курином языке, как известно, означает:
— Я яичко снесла!
Глава 43
ХРАБРЕЦЫ МЕНЯЮТ ЖИЛЬЕ
Дело было в пятницу. Жеан Храбрый прятался в доме Перетты уже с неделю. Что он там делал, мы скоро узнаем.
По улице шли три бродяги — тощие, грязные, худые, как скелеты, все в лохмотьях, борода висит клочьями — поди признай, кто такие.
А были это Эскаргас, Каркань и Гренгай. С тех пор, как они славно пообедали у Колин Коль, прошло больше двух недель. Как они жили все это время? Что за вопрос! Вы бы лучше спросили — как живы остались, как не умерли с голоду! Прочную одежду и новые сапоги они продали, а взамен, не думая жаловаться, натянули чьи-то отрепья и давно брошенную обувь. На Каркане был старый рваный камзол — тот самый, в который он спрятал футляр, найденный у Колин.
Не продали друзья только свои добрые рапиры. За одежду бретеры выручили жалкие су — на них кое-как и прокормились несколько дней. Ну, а теперь денег у них не оставалось… что делать какому богу молиться, увидят ли они еще хоть раз в жизни накрытый к обеду стол — ничего неизвестно.
В эту пятницу прошла неделя, как их выгнали из дому, и два дня, как они в последний раз хоть что-то ели.
Обратите внимание: ведь они могли бы заняться старым ремеслом. Кто-кто, а они-то умели средь бела дня обобрать до нитки неосторожного прохожего! Но об этом и речи не было: они дали слово, а слово свято… Каркань до сих пор простить себе не мог того, как не сдержался он тогда у Бригитты.
Могли бы они пойти к Перетте — та с радостью приняла бы их. Но Гренгаю легче было бы заколоть себя шпагой.
Можно было, наконец, обратиться к Жеану — уж он бы их наверняка выручил. Но разве можно показаться на глаза командиру в таком виде? Нет, лучше умереть!
В отчаянии вышли они из города и молча, медленно двинулись куда глаза глядят. С трудом поднимались они на Монмартрский холм — не той дорогой, что проходит мимо дверей аббатства, а той, что идет мимо монастырского птичника к колодцу.
Почему именно по ней? А они и сами не знали. Просто так получилось.
Приятели вышли на знакомую нам маленькую площадь, увидели разрушенное строение, замерли и в страхе переглянулись.
Это строение было не что иное, как монастырский эшафот. Перед сооружениями такого рода друзья наши, как мы уже знаем, испытывали неодолимый ужас.
Но на эшафоте давно уже никого не казнили; квадратное камерное сооружение, как вы помните, пребывало в довольно скверном состоянии. Прямо на дорогу выходила маленькая дверца. Слева, то есть со стороны монастырского птичника, наверх вела очень узкая и крутая лестница без перил. Наверху торчали три полусгнивших столба.