Сын шевалье
Шрифт:
Матрона, не поднимаясь с колен, поспешно достала из кармана злосчастную бумагу, вызывавшую у нее теперь нескрываемый ужас, и кончиками пальцев протянула монаху.
Парфе Гулар, взяв листок также кончиками пальцев, быстро взглянул на него и, испустив пронзительный вопль, тут же бросил себе под ноги, словно это была какая-то отвратительная ядовитая рептилия. Оттолкнув кресло, он одним прыжком оказался в другом конце комнаты, осеняя себя крестным знамением и исступленно бормоча:
— Vade retro, Satanas! Vade retro! [24]
24
Vade retro, Satanas! Vade retro! (лат.) — Изыди, Сатана! Изыди!
Колин Коль повалилась лицом на пол. В голове у нее было совершенно пусто. Ей хотелось отползти как можно дальше от дьявольской бумаги, но сил на это уже не хватило. Страх, подавив в ней все другие чувства, буквально парализовал ее. Единственное, на что она оказалась способна, это отвечать слабым писком «Меа culpa! Mea maxima culpa!» [25] на громовые «Vade retro!» монаха.
— Так я и знал! — с притворным ужасом воскликнул Парфе Гулар. — Знаешь ли ты, несчастная, кто эта принцесса? И кто такая ее камеристка? Две ведьмы! Ты слышишь? Две ведьмы!
25
Mea calpa! Mea maxima culpa! (лат.) — Моя вина! Моя величайшая вина!
— Пощадите! — простонала матрона, почти не соображая, что говорит.
— Знаешь, кто этот негодяй, якобы похитивший ребенка? Демон! Демон ада!
— Сжальтесь! — хрипела Колин Коль.
— Знаешь, кто такой граф и его друг, этот псевдоотец псевдоребенка? — неумолимо продолжал Парфе Гулар. — Двое проклятых! Они продали душу свою этим ведьмам и дьяволицам!
— Иисус милосердный, добрый мой Господь, сжалься надо мной, — бормотала совершенно оглушенная старуха.
— Знаешь ли, наконец, — свирепо возгласил монах, — что это за бумага? Адский договор, заключенный проклятыми с самим Сатаной!
На сей раз Колин Коль ничего не ответила, ибо лишилась чувств.
«Гм! — подумал Парфе Гулар, глядя на нее с некоторой досадой. — Уж не перехватил ли я?»
Но тут же равнодушно пожал плечами, говоря себе:
— Ладно! Урок пойдет ей на пользу. Теперь я могу быть уверен, что она никому не заикнется об этой истории.
И он, неспешно направившись к столу, взял один из недопитых стаканов с вином, а затем побрызгал в лицо матроне. Та приоткрыла один глаз.
— Полно, — сказал монах мягко, — поднимайтесь, дитя мое, я вижу, что согрешили вы по неведению.
Едва лишь перед Колин Коль забрезжила надежда спастись от адского пламени, как она ощутила прилив сил и послушно встала. Однако ноги у нее все еще подкашивались, а взгляд молил о пощаде.
— Быстрее, — приказал монах, — принесите мне святой воды, чтобы очистить это место.
Матрона устремилась в свою спальню за кропильницей, стоявшей у нее в изголовье кровати.
Парфе Гулар, окунув пальцы в воду и перекрестившись, щедрой рукой обрызгал матрону, набожно вставшую на колени, комнату и пресловутый листок бумаги.
Завершив это богоугодное дело, он взглянул на Колин Коль пристально и с подозрением осведомился:
— Других бумаг у вас нет? Берегитесь, теперь вы извещены, и если окажется, что вы утаили еще какой-нибудь инфернальный договор, то…
— Клянусь спасением моей души, — прервала его матрона с горячностью, — у меня больше ничего нет!
— Верю вам… Равным образом надеюсь, что вы не читали эти адские документы!
— Как же мне их было прочесть? Ведь они же написаны на языке, которого я не знаю.
— Ваше счастье! — веско заметил Гулар.
Окончательно успокоившись, Колин Коль покосилась на страшную бумагу, ибо помнила, что в ней таится вечное проклятие и с ужасов спрашивала себя, что же с ней делать. Собрав все силы, она осмелилась задать робкий вопрос:
— Отец мой, как быть с этим адским соглашением?
— Его надо сжечь, — решительно заявил монах.
Колин Коль в страхе попятилась. Умоляюще сложив руки, она вкрадчиво произнесла;
— Но ведь только священник может проделать это, не рискуя собственным спасением… Не так ли, отец мой?
— Вы правы, дитя мое, — великодушно согласился монах. — Я сам сожгу его. А для пущей надежности совершу обряд в церкви со всеми подобающими молитвами.
Матрона рассыпалась в благодарностях, после чего смиренно попросила дать ей отпущение грехов, ожидая ответа с замиранием сердца.
— Охотно, — с большим достоинством произнес брат Парфе Гулар. — Но мой долг предупредить вас: если вы еще раз попытаетесь заглянуть в бумаги вашей жилицы, то будете прокляты безвозвратно. Ничто вас не спасет, ибо теперь вам известно, что таится в этих документах.
Старуха заверила его, что и пальцем не прикоснется больше к страшным бумагам. В искренности ее можно было не сомневаться, поскольку она знала, что Жеан Храбрый унес с собой шкатулку. Об этом пустячном обстоятельстве она позабыла уведомить монаха, ведь к исповеди это не имело никакого отношения. Но про себя очень радовалась, ибо дьявольские бумаги находились теперь далеко от ее дома.
Между тем монах, преследуя свою цель, добавил:
— Вы будете прокляты и в том случае, если хоть раз произнесете вслух имена этих ведьм и этих демонов.
Тут голос его стал настолько грозным, что она затрепетала.
— Знаешь ли ты, несчастная, что, называя эти имена, рискуешь призвать к себе отродье дьявола? Если ведьмы и демоны схватят тебя, ты погибла… Разве хватит у тебя сил сопротивляться им? Если ты дорожишь спасением своей души, забудь об этой истории, ибо она пахнет костром.
— Забуду, отец мой, клянусь вам! — искренне воскликнула Колин Коль, принимая на веру все угрозы монаха.
Но именно поэтому обычное отпущение грехов ее не удовлетворило. Она желала, чтобы обряд совершился по всей форме -подобно тому, как был соблюден весь ритуал, предшествующий исповеди. Отговорить ее было невозможно, ибо она все еще содрогалась при мысли об адском пламени, едва не поглотившем ее, и Парфе Гулар не стал отказывать ей в такой малости. Исполнив должным образом обряд, он, однако, заторопился — вполне понятно, ведь ему следовало как можно скорее истребить адский договор, представлявший немалую опасность даже для служителя церкви.