Сын шевалье
Шрифт:
— Продолжайте. Вы утверждаете, будто в документах шла речь об этом мнимом сокровище?
— Да, отец мой, — ответила матрона, слегка встревожившись при виде перемены, произошедшей со снисходительным исповедником.
— А другие имена там упоминались? — вопросил монах еще более сурово. — Припомните как следует.
— А как же! Было еще одно странное имя: Мир-ти… да, да, именно так, Мирти. Потом имя, все-таки похожее на христианское — Пардальян… Ах, было еще имя просто дьявольское… подождите! Да! Саэт… Саэтта! Но что с вами, отец мой? Вы меня просто пугаете!
Действительно, необъяснимое поведение монаха начало ее не на шутку беспокоить. И уж совсем она обмерла, когда он произнес угрожающим тоном:
— Берегитесь, дитя мое! Боюсь, вы еще не поняли, о каких страшных вещах говорите!
Парфе Гулар выпрямился. На лице его, прежде столь добродушном и веселом, изобразился ужас, немедленно передавшийся матроне. Она содрогнулась, а он повторил веско:
— Берегитесь! Вы обращаетесь к Господу… Господь же читает во всех сердцах, и от него ничего нельзя утаить. Отвечайте мне, как ответили бы Господу… Вы забрали эти документы, не так ли?
— Увы! — простонала матрона, стуча зубами. — Я взяла только один маленький листочек… хотела, чтобы вы мне перевели… потому что там, кажется, написано по-латыни.
— Хорошо, — сказал монах с еще более зловещим, еще более угрожающим видом. — Заклинаю вас в точности рассказать мне о том, что говорилось в письме… И помни, несчастная, речь идет о твоем спасении… малейшая ложь, случайная обмолвка… и ты окажешься в самых глубинах ада!
Этот неожиданный удар совершенно оглушил Колин Коль. Как это могло произойти? Что она такого сказала? Отчего возникла эта ужасная угроза ада? Она не могла понять. Зато чувствовала, что кровь стынет у нее в жилах… что она задыхается… что, наверное, сейчас умрет.
Монах увидел, что ее необходимо успокоить, иначе ничего нельзя будет добиться.
— Полно, — произнес он более мягким тоном, — возможно, вы согрешили по неведению. Если так, вы еще можете обрести прощение. Но я должен знать все, и вы должны мне все рассказать. Говорите же, дитя мое! Ну же, смелее! Господь милосерден, вы знаете об этом.
Матрона немного воспряла духом. И, можете быть уверены, теперь ей и голову не приходило хитрить. Перед ней разверзлась пропасть ада, готового поглотить ее, и это ужасное видение отбивало всякую охоту лгать.
— Итак, отец мой, — прошептала она дрожащим голосом, — в письме этого графа де Во…
— Не произносите его имени! — возопил монах.
Колин Коль вздрогнула, испуганно уставившись на Парфе Гулара.
— Продолжайте, — скомандовал тот.
— Так вот, в письме этом, — заговорила она, мучительно сглотнув слюну, — в письме этом сообщалось о посылке документов, имевших отношение к сокровищу. Как я уже сказала вам, это ценные документы, потому что в них указывалось место, где сокровище зарыто. Что до самого сокровища, то оно принадлежало этой принцессе…
— Имени не произносите! — взревел монах столь ужасным голосом, что Колин Коль, не выдержав, заголосила:
— Милосердный Иисус, все кончено! Я проклята навеки!
— Продолжайте.
— Эта принцесса завещала сокровище своему сыну от… могу ли я назвать имя, отец мой?
— Нет, несчастная! — загремел Парфе Гулар.
Сокрушенная этим новым ударом, матрона совсем сникла и принялась молотить себя кулаками в грудь, приговаривая «теа culpa» [23] . Затем она продолжила, повинуясь повелительному жесту монаха:
23
Меа culpa (лат.) — «моя вина», покаянный возглас.
— Ребенка увезла во Францию одна из камеристок принцессы. Эта камеристка — о, я не собираюсь произносить этого имени!
— И правильно делаете, дитя мое, продолжайте. Итак, камеристка увезла ребенка во Францию. Что дальше?
— Но ребенка похитил у нее некий мерзавец, и граф догадывался, кто это. Его звали…
— Не произносите этого имени, повторяю вам! Или вы не боитесь вечного проклятия?
— Господи Иисусе! Матерь Божья! Святая Бригитта, заступница моя! Сжальтесь над несчастной грешницей!
— Итак, ребенка похитили. Что сделала тогда камеристка?
— В отчаянии она покончила с собой, отец мой.
— Так пусть душа ее достанется всем демонам ада! — громовым голосом возгласил монах. — Разве эта подлая тварь не знала, что наша святая матерь Церковь запрещает самоубийство?
— Я в этом не виновата! — пискнула Колин Коль, близкая к помешательству.
— Знаю, — ответил Гулар, — и радуюсь за вас. Иначе были бы вы прокляты, подобно ей. Итак, ведьма покончила с собой. Но что она сделала до этого?
— Передала графу, чье имя я не должна называть, бумаги, имевшие отношение к сокровищу.
— Почему именно этому графу? — спросил Гулар, который, умело запугивая матрону, отнюдь не терял из виду конечную цель.
— Потому что граф когда-то был приближенным лицом принцессы и, сверх того, считал себя другом отца ребенка.
— Понимаю! Итак, граф должен был сохранить бумаги, чтобы затем передать их отцу ребенка… Но граф тоже добровольно расстался с жизнью… чтоб ему сгореть в адском пламени! Бумаги же остались у его невесты, а та завещала их дочери, у которой вы их и нашли… Это все?
— Все, отец мой, клянусь ранами Христа!
— Я вам верю… Но вы не знаете того, что известно мне… ибо я изучал священные книги, недоступные для профанов! Богомерзские имена, столь неосторожно названные вами, ясно доказывают присутствие дьявола во всей этой истории! Дьявола, несчастная! Ах, боюсь, не навлекли ли вы на себя вечное проклятие?
— Но почему? Что же я сделала такого ужасного? — зарыдала Колин Коль, бросаясь на колени.
— Что сделала, спрашиваешь? Ну-ка, покажи мне эту бумагу… Дай Бог, чтобы я ошибся!