Сын вождя

Нэйса Соот'Хэссе

— Я люблю тебя, — прошептал тот и закусил губу.

Льеф молчал, ожидая продолжения.

— Люблю, Льеф, но ты сам знаешь, нет смысла идти на юг. Там племена, которым мы не нужны.

Льеф вздохнул.

— Что ты предлагаешь? — спросил он.

— Не знаю… — Кадан спрятал лицо в коленях.

Льеф прикрыл глаза и попытался расслабиться, раствориться в солнечных лучиках, пронзавших его веки.

— Я тоже не хочу на юг, — сказал он. — Через два месяца будет новый тинг. Я выйду перед всеми и докажу твою правоту. А еще… Я скажу

всем, что ты свободен. Чтобы, если меня убьют, тебя никто не винил.

— Льеф.

Льеф прикрыл ему рот ладонью.

— Я твой хозяин — и я так решил.

Льеф поцеловал Кадана в лоб.

Кадан потерся виском о его висок и снова отвернулся к огню.

— Два месяца… — сказал он, — мы проведем их в лесу?

— Да. Вдвоем. Я буду ловить дичь. А ты — разжигать огонь. Мы будем сторониться людей, потому что если кто-то увидит нас — то по праву может убить. Мы преступники, мы уже мертвы для них.

— А как ты докажешь свою правоту?

Льеф снова замолк.

— Не знаю, — сказал он, — я вызову Эрика на бой.

— И ты убьешь его?

— Не знаю, — повторил Льеф. — Он должен был принять виру, Кадан. Таков был договор.

— Но я начертил руну, и она сделала неправедным ваш бой.

Льеф надолго замолк.

— Разве руны помогли Сигрун сгубить меня? — спросил наконец он. — И разве твоя руна сделала непробиваемым мой доспех? Кто знает — есть колдовство или нет?

— Я не знаю, — признался Кадан, — я просто хотел тебя хотя бы чуточку защитить.

— Я не буду спорить с тобой, — сказал Льеф, — хотя ты мужчина, но снова говоришь как жена. А мужчине недостойно спорить с женой.

Кадан повернулся и легонько его поцеловал.

— Но я и люблю тебя как жена, — сказал он, — разве это не стоит того?

— Стоит. Все, что случилось с нами, стоит того, чтобы две луны провести с тобой.

ГЛАВА 19. Тинг

Два месяца они провели в лесу среди пения птиц и шороха листвы. Днем охотились и собирали коренья, а вечером любили друг друга у костра.

А в одну из ночей Льеф позволил Кадану то, чем заклеймил его Рун. И хотя поначалу было стыдно и казалось, что наутро он перестанет быть собой, любовь и благодарность в глазах Кадана заставляли забыть обо всем. И когда наутро они проснулись, по обыкновению в объятьях друг друга, Кадан смотрел на него с такой нежностью, и такая преданность была в его глазах, что Льеф подумал, что все идет ровно так, как и должно.

Но стоило людям промелькнуть вдали, как приходилось им тушить костер. И не было покоя Льефу — каждую ночь ему снилась усадьба названного отца и брат, погибший от его руки.

И сколько бы ни гладил Кадан его по щеке, сколько бы ни силился притупить эту боль, он ничем не мог помочь.

Потому, когда приблизилась ночь летнего праздника, и в окрестностях усадьбы конунга стал собираться тинг, Льеф попросил Кадана собрать вещи, и они отправились в путь.

В последние

две недели накануне тинга ни одного преступника нельзя было тронуть или убить. И на тинге также никто не имел права запретить Льефу говорить, защищая себя.

Потому они без опаски шли большими дорогами, выходили к людям и просились на ночлег — никто не в праве был им отказать.

И к тому времени, когда Льеф и Кадан достигли усадьбы конунга, где уже раскинулись шатры ярмарки и вовсю шли игры между юношами, желавшими помериться в умении драться и стрелять, все, кто был любопытен, уже знали о том, что Льеф, названный сын конунга и братоубийца, со своим рабом-саамом идут на тинг говорить.

Те, кто знал Льефа в лицо, оглядывались на него и тыкали пальцем. И говорили другим, так что те передавали третьим, пока все взгляды кругом не оказывались обращены к нему.

Под тяжестью этих взглядов Льеф остановился наконец и, сделав глубокий вдох, как будто они давили ему на грудь, произнес:

— Я желаю говорить с конунгом Эриком. Моим учителем… и названным отцом.

Над полем тинга установилась тишина. Какое-то время ответа было не слыхать, а через несколько мгновений вдалеке послышалось кряхтение и старческий голос произнес:

— Я здесь. Но я не вижу перед собой сына, который мог бы назвать меня отцом.

Толпа расступилась, и взгляду Льефа предстал резной деревянный трон. Старика, сидевшего на нем, узнать можно было с трудом.

В последние месяцы Эрик был очень плох. Неведомый недуг душил его еще с тех пор, как он посетил избу ведовки и заглянул Льефу в глаза.

Одни говорили, что колдовка Сигрун заговорила его. Другие — что ненависть точит сердце Эрика — ненависть, горе и боль.

За два с небольшим месяца Эрик постарел больше, чем за прошлые два десятка лет.

Волосы его поседели и теперь торчали небрежными клоками, так что ни одна девушка уже не обернулась бы ему вслед. Глаза пылали безумием. Губы потрескались и иссохлись.

Но он все еще был крепок. Все еще мог сидеть за столом и все еще держал в руках клинок — потому никто не смел сказать, что Эрик не может править северной землей.

— Я здесь, — Эрик поднялся и, опираясь о ножны с мечом, прошел немного вперед. — Что ты хочешь сказать мне, убийца сына моего?

Льефу с трудом удавалось смотреть конунгу в глаза — не от того, что его терзал страх, а от того, что в них он видел тень Руна, пронзенного мечом и лежащего на холодной земле. Конунга, которого он любил, он уже не мог разглядеть в них.

— Я хочу просить у тебя прощения, конунг Эрик, — на последних словах голос Льефа охрип, и ему пришлось прокашляться, чтобы продолжать. — Я скорблю по твоему сыну как, вижу, ты не стал бы скорбеть обо мне. Но он оскорбил меня — и я вызвал его на честный бой. Любой на тинге скажет, что иначе я сделать не мог. Пусть бонды рассудят нас. Прими же от меня виру серебром, как было уговорено, и окончим на том.