Сын

Майер Филипп

— Buenas noches [101] , — поздоровался я.

— Вы не узнаете меня, — после короткой паузы на прекрасном английском произнесла она.

— Боюсь, что нет.

— Я Мария Гарсия.

Я отшатнулся.

— Я дочь Педро Гарсия.

Двадцать восемь

Илай / Тиэтети

Осень 1851 года

Начиналось все с лихорадки, после появилась сыпь, и люди запаниковали. Примерно четверть племени сложили типи,

согнали своих лошадей и через несколько часов сбежали. Спустя несколько дней у тех, кто заболел первым, вздулись волдыри, все тело покрылось ими — лицо, шея, руки, ноги, ладони и стопы.

101

Добрый вечер (исп.).

Наши знахари соорудили на берегу реки специальные вигвамы для потения; больные окунались в холодную воду, потели, потом опять ныряли в воду. Вскоре люди начали умирать; потом заболели все знахари.

Бледнолицые уже сто лет как делают прививки от оспы своим детям, но в те времена вакцину можно было найти лишь в больших городах. Немцы заплатили доктору, чтобы приехал в Фредериксберг, и мать возила всех нас туда на прививку.

Цветок Прерий заболела одной из первых. Она не прикасалась к покойнику, зато я его трогал. Сначала я надеялся, что это просто простуда, но скоро во рту у нее появилось странное ощущение, какой-то налет вокруг губ, я пытался убрать его.

Эпидемия продолжалась уже несколько недель, когда в лагерь прискакали двое молодых команчей в полной боевой раскраске. Они прокричали, что наши воины, среди которых Эскуте и Неекару, одержали великую победу, захватили много лошадей и скальпов и не потеряли ни одного человека.

Гонцы остановились неподалеку от границ лагеря; Тошавей, на лице которого появились первые красные отметины, приковылял на встречу, держа в руках лук и полный колчан стрел.

— В племени болезнь, — сказал он. — Идите в другое место.

Гонцы возражали, они хотели праздновать победу, и тогда Тошавей пообещал, что пристрелит каждого, кто сунется в лагерь, включая собственных сыновей, и это будет более милосердная смерть, чем тасия.

В тот же день появились и остальные воины. Они гарцевали в нескольких сотнях ярдов от лагеря, и те, кто еще мог двигаться, вышли помахать им на прощанье. Тошавей стоял там же, опираясь на лук. Два всадника отделились от группы, все прищурились, разглядывая, кто бы это мог быть. Неекару и Эскуте. Они приблизились уже шагов на пятьдесят, тогда Тошавей натянул тетиву, и стрела вонзилась в землю прямо у их ног.

— Мы будем ждать вас на землях ямпарика, — прокричал Эскуте.

— Мы не сможем там встретиться, — отозвался Тошавей. — Но я буду рад увидеться с вами в Счастливых Охотничьих Землях.

Вперед выскочили еще несколько юных текенивапе.

— Мое слово в силе, — повторил Тошавей. — Я убью каждого, кто войдет в лагерь.

— Где Толстушка? — спросил один из воинов.

— Она больна.

Парень не замедлил хода.

Тошавей пустил стрелу поверх его головы.

— Можешь убить меня, если хочешь, Тошавей, но все равно я умру здесь, рядом со своей женой.

Тошавей задумался, отвел лук и нацелился на остальных.

— Остальные пускай уходят, сейчас, — приказал он.

Некоторые из текенивапе

заколебались, они не хотели выглядеть трусами и двинулись было вперед, но Эскуте с Неекару удержали их. Даже самые больные выползли из своих типи; люди собрались на краю лагеря и кричали молодым — сначала чтобы те не подходили близко, а потом про все, о чем те хотели знать: семейные новости, давние секреты, все, что нужно было сказать давным-давно, все, что произошло в деревне с тех пор, как воины отправились в набег.

И когда все нужное было выкрикнуто, воины пришпорили коней, испустили победный клич и все племя в последний раз ответило им. Воины, потрясая луками и копьями, развернули коней и растворились в просторах прерии.

К четвертой неделе язвы покрыли все лицо Цветка Прерий — в ней не осталось ничего знакомого, она обратилась в саму болезнь. Каждое утро наше ложе было мокрым от жидкости из лопнувших пузырей. Но постепенно язвочки начали подсыхать и покрываться корочкой, и, кажется, она пошла на поправку.

— Я больше никогда не буду красивой, — плакала она.

— Ты по-прежнему прекрасна, — утешал я.

— Я не хочу жить с таким лицом.

— Ты поправишься. Не отдирай струпья.

Той ночью жар спал, она задышала легче. Я долго смотрел на нее. К восходу руки у меня совсем затекли — я держал ее в объятиях, — но, когда я попробовал ее разбудить, она не шелохнулась.

Стоял теплый ясный день, но народу вокруг почти не было. Тошавей лежал в гамаке, прикрыв глаза и подставив лицо солнцу. Волдыри на его коже только начали набухать.

— Плохо выгляжу? — хмыкнул он.

— Видал я и похуже.

— Это точно. Скоро и я буду выглядеть похуже. — Он сплюнул. — Тиэтети. Какая дурацкая смерть.

— Сильные всегда выживают.

— Это так белые говорят?

— Ага.

— Врешь.

— Может, и нет.

— То-то и оно, что может. — Он вновь прикрыл глаза. — Это недостойно.

Я не понял, о чем он — о моем вранье или о болезни.

— Когда я был молод, — заговорил он, — сын параибо [102] сильно заболел. Он и без того был маленьким, а тут начал худеть и чахнуть с каждым днем, и каких бы лекарств ему ни давали, лучше не становилось. В конце концов параибо спросил, не могу ли я оказать ему услугу. Он провел ритуал очищения, вымыл и одел своего сына, как для битвы, дал ему свой собственный щит, щит вождя, и мы пошли в горы, и сын вождя сражался с нами и погиб. Вот так мы обратили бессмысленную смерть в подвиг.

102

Вождь (ком.).

— Я не собираюсь убивать тебя.

— Ты и не сможешь, — усмехнулся он. — По крайней мере, пока.

— Но когда-нибудь… — Я не собирался делать ничего подобного, но знал, что ему приятно это слышать.

— Иди сюда, если не противно.

Я присел рядом на землю.

— От тебя пахнет, — сказал он.

— Цветок Прерий только что умерла.

— Ах, Тиэтети, — он взял меня за руку, — мне очень жаль. И ты еще слушал мои глупости. — Он заплакал. — Прости, прости меня, сынок, бедняжка мой. Прости меня, Тиэтети.