Сын
Шрифт:
— Я ходила к нашему дому, — сказала она. — Хотела разыскать свидетельство о рождении. На границе, разумеется, отказались признать мое гражданство.
Я отвел глаза. Ее выговор — она четыре года училась в колледже — слишком резко контрастировал с нынешним обликом.
— Боюсь, вам трудно будет его отыскать, — пробормотал я, имея в виду метрику.
— Да, я уже поняла.
Я никак не мог взглянуть на нее прямо.
— Я очень проголодалась, — сказала она. — К сожалению…
Никак не получалось поднять взгляд. Она молчала. Видимо, ждала ответа.
— Ладно,
— Нет-нет. Входите.
Два года она жила в Торреоне у кузена, но кузен оказался каррансистом, пришли виллисты [103] и убили его, потом жестоко избили Марию и жену кузена, а может, сделали и еще что похуже. Деньги, что у нее были, закончились, и она почти месяц прожила на улице. Наконец решила, что ничего больше не остается, кроме как вернуться сюда. Она несколько раз повторила, будто напоминая мне, что она гражданка Америки. Я заверил, что знаю это. Хотя, конечно, выглядит она как типичная мексиканка.
103
Сторонники президента Мексики Венустиано Каррансы и сторонники лидера повстанцев Панчо Вильи.
Удобно ли выразить соболезнования по поводу семьи? Полагаю, не стоит. Я промолчал. Мы стояли в кухне, я разогревал бобы, карне асада и тортильи, приготовленные Консуэлой. Руки у меня дрожали. Я чувствовал спиной ее взгляд. Бобы пригорали, она не выдержала и отодвинула меня от плиты. Я сконфуженно улыбнулся, мол, не привык возиться со стряпней, но ответной улыбки не последовало. Пока бобы разогревались, она нарезала помидоры, лук, перец, перемешала.
— Если вы не возражаете, я поем.
— Да-да, конечно. У меня как раз есть дела наверху.
Она кивнула, не отводя от меня глаз, и не прикоснулась к еде, пока я не вышел.
Я сидел в кабинете, чувствуя себя так, словно из меня высосали все жизненные силы… Вся энергия, мечты, университетские надежды вдребезги разбились о скалы этих прерий. Я едва не позвонил шерифу, чтобы он приехал и арестовал ее, хотя и не смог бы объяснить, по какой причине. Мы убили ее родных, сожгли ее дом, украли ее землю… это она должна звонить шерифу… ей следовало появиться у нас на пороге в окружении сотни парней с ружьями наизготовку.
Может, выбраться через окно на крышу террасы — до земли всего пятнадцать футов, — спрыгнуть вниз, сбежать и никогда больше не возвращаться?
Или просто подождать, пока кто-нибудь, например мой отец, а лучше Нил Гилберт, вышвырнет ее отсюда, заведет подальше в кусты и перережет последнюю нить? Перед глазами Педро из-под опущенного века Лурдес скатывается слезинка, голова Аны запрокинута, а рот широко распахнут, будто даже мертвая она продолжает кричать.
Я должен ей все рассказать. Я же старался, изо всех сил — может, она видела? Я стоял между двумя сторонами, но все равно они начали стрелять.
Вытащив
Она срезала кожицу с манго.
— Какие у вас планы? — спросил я как можно мягче.
— Прямо сейчас я планирую съесть это манго. С вашего позволения, разумеется.
Я смолчал.
— Помните, как мы сидели вместе у нас на галерее? — Нож соскользнул, но она продолжала чистить манго, не обращая внимания на порез.
— Принести пластырь?
— Не стоит, благодарю. — И сунула порезанный палец в рот.
Я уткнулся взглядом в стол, потом принялся рассматривать комнату, узоры на потолке. Она опустила голову; плечи подрагивали, лица я не мог разглядеть. Что бы я ни сказал, любое мое слово будет понято ложно.
И тогда я решил просто прибрать посуду.
— Мне, конечно, не следует здесь находиться, — заговорила она.
— Все в порядке, — успокоил я.
— Для моего брата было не в порядке.
— У вас есть еще родственники?
— Зятья. Надеюсь, они мертвы, но вообще они из той породы людей, что выживают в любых обстоятельствах.
Понятно, как поступил бы на моем месте любой нормальный человек. У нас вечно жила куча старых друзей отца, состарившиеся одинокие пастухи, те, у кого не осталось родственников или не о чем было с ними говорить; десятки стариков доживали свой век в наших бараках, обедали вместе с вакерос или с нами, в зависимости от степени близости к отцу. Но тут другой случай. Или должен быть другой.
— Я живу один, — сказал я. — У отца свой домик выше по склону. Жена от меня ушла, сыновья на фронте.
— Это угроза?
— Напротив.
— Я представляла, как ты пристрелишь меня, — тихо произнесла она. — Думаю, ты все еще на это способен.
Сочувствие вмиг улетучилось. Я остервенело тер уже чистую тарелку.
— Тогда зачем ты пришла?
Тишина.
— Можешь переночевать здесь. Наверху полно свободных комнат, по лестнице налево, выбирай любую.
Пожав плечами, она впилась в манго, сок потек по ободранному подбородку. Сейчас она походила на нищенку из Нуэво-Ларедо, окончательно опустившуюся, но пышущую гневом. Я вновь понадеялся, что она откажется, оставит меня в покое, что пищи в доме врага будет достаточно.
— Отлично, — сказала она. — Я останусь на ночь.
23 июня 1917 года
Спальня показалась недостаточно безопасным местом, и я устроился в кабинете, заперев дверь на ключ. Зарядил пистолет, разрядил, опять зарядил. Слышал ее шаги в коридоре, хотя понимал, что ковры слишком толстые и мне просто мерещится.
Около полуночи я все-таки разрядил пистолет. Да, я ничем не отличаюсь от прочих, во мне бушуют такие же темные инстинкты. Я не боюсь ее физически. Все гораздо хуже.