Сын

Майер Филипп

— Я вообще никого не хочу. Но особенно этих команчерос. Этот Санта-Клаус показывал мне свой член, у него какая-то дурная болезнь.

На четвертую ночь я продолжал настаивать:

— Но как насчет меня?

— Ты перебьешь этих команчерос, если я попрошу?

— Да.

— В таком случае я пересплю с тобой. Но только давай потихоньку, чтобы они не услышали, а то тебе точно придется их поубивать.

— Я убью их всех, — заверил я, хотя понимал, что это ерунда, мы представляли большую ценность для команчерос, их годовой заработок.

Она

была смышленая, эта немка, она все поняла, внимательно посмотрев на меня.

— Так, забудь. Я буду спать одна. — И выбралась из-под одеяла. — Лучше уж пусть меня изнасилуют, чем спать с лжецом.

— Я вступлюсь за тебя, — примирительно сказал я. — Ничего не надо, прости, что заговорил об этом.

Задал ей последний вопрос, не про секс.

— А ты никогда не была беременна?

— Три раза, но каждый раз случался выкидыш.

— Почему это?

— Я колотила себя по животу камнем. И еще морила голодом, даже когда очень сильно есть хотелось.

— Если бы у тебя родился ребенок, ты могла стать членом племени.

— Да, это, конечно, прекрасно, вот только каждую ночь я грезила о доме, мечтала сбежать.

— Куда?

— Куда угодно, лишь бы к белым. Туда, где мне не придется жить с мужчинами, которые меня насилуют.

Наверное, я должен был ей сочувствовать, но я разозлился. Я тосковал по Тошавею больше, чем по собственным родителям, а когда думал о Цветке Прерий, на душе становилось так пусто, что хотелось поднести револьвер к виску. Я отвернулся и уснул.

Мы провели вместе три недели, ночуя под одним одеялом, чтобы команчерос думали, будто мы муж и жена, и каждую ночь я ждал, что сейчас мы займемся сексом; мы спали ложечкой, обнявшись, но она сказала правду, ей это было не нужно. Как-то вечером мы выпили виски с команчерос, и она позволила мне больше обычного, и я уж решил, что на этот раз мне удастся ей засадить, но вскоре она затихла, задышала глубоко и ровно и уснула. Я потискал ее еще немного. Команчерос кормили нас четыре-пять раз в день, Желтые Волосы здоровела с каждой минутой, она округлилась, грудь и бедра налились, но каждую ночь она плакала во сне.

— Вот если было бы возможно, — говорила она мне, — оттрахать всех мужиков, которые насиловали меня. Оживить их и оттрахать, много-много раз. Здоровенной неструганой палкой. Я бы втыкала им раз за разом, еще и еще, и не останавливалась, пока на душе не полегчает.

Я промолчал. Вспомнил Тошавея и Неекару, и Писона, и Цветок Прерий, и Жирного Волка, и Дедушку, и Жуткую Лентяйку, которая на самом деле Одинокая Птица, Эскуте и Ясное Утро, Два Медведя, Вечно-В-Гостях; я с радостью убил бы Желтые Волосы, чтобы вернуть хоть одного из них.

Но она ничего не заметила.

— Я все время об этом мечтала. В смысле, оттрахать их. Иногда только этим и жила. — И улыбнулась. — Но сейчас я не хочу больше об этом думать.

В тот вечер я не разговаривал с ней. И на следующий день тоже.

Последнюю неделю мы двигались по дорогам,

проезжали мимо деревень, поселков, за три года это были первые белые люди, которые не стреляли в меня. Желтые Волосы радостно махала всем подряд. Но для бледнолицых не было ничего особенного в том, чтобы встретить других бледнолицых. Здесь уже наступал мир.

Мы добрались до Колорадо, до Остина было совсем недалеко. Я не узнавал дороги, она стала раза в два шире, фургоны тянулись сплошным потоком. Желтые Волосы была необыкновенно оживлена и болтлива, расцеловала торговцев в щеки, бесконечно благодарила их, а вечером за ужином все льнула ко мне. Я ловил на себе ревнивые взгляды парней, но Санта-Клаус держал их в узде. Он-то понимал, сколько мы стоим. Он предложил мне пустой барабан для револьвера, если позволю вымыть и подрезать мне волосы, которые отросли у меня почти до пояса. Я подумал и согласился.

Ночью Желтые Волосы даже позволила войти в нее, но она была совсем сухая там, и никак лучше не становилось, сколько я ни старался. Мне сделалось жутко неловко, и я вынул из нее.

— Ну давай, кончай, — удивилась она.

— Я не могу, когда ты не хочешь.

— Вообще-то я не возражаю. Ты сдержал слово.

Я подумал над ее словами, выбрался из-под одеяла, встал и, глядя на звезды, кончил сам с собой. Трава здесь не покрыта изморозью, здесь было гораздо теплее, чем на равнинах. Я забрался обратно под одеяло.

— Ты хороший человек, — сказала она. — Я никогда не встречала таких, как ты.

Наутро мы въехали в Остин. Нас отвели в дом купца, приятеля команчерос, а потом в капитолий. Пришли какие-то бледнолицые, спросили наши имена. Торговались почти целый день, но в итоге за нас выплатили по три сотни долларов за каждого; команчерос ни словом со мной не перекинулись, но попытались на прощанье чмокнуть Желтые Волосы. Она сердито отвернулась. На людях она не позволяла даже приближаться к себе.

Ее звали Ингрид Гетц. Слухи распространялись быстро, несколько богатых дамочек сразу вязли ее под опеку. На следующий день, когда мы встретились, она уже красовалась в синем шелковом платье, волосы чисто вымыты и уложены в пучок. Но я никого к себе не подпустил — остался в своих кожаных штанах и куртке на голое тело; револьвер пришлось сдать, но нож был при мне, я заткнул его за пояс.

Итак, я спал на свободной койке в местной тюрьме, а Желтые Волосы поселилась на плантации к востоку от города, в доме представителя Соединенных Штатов и его жены. Спустя несколько дней судья устроил прием в нашу честь, в георгианском особняке неподалеку от капитолия, с прекрасным видом на реку. Судья, рыжеволосый здоровяк, смог бы, наверное, жонглировать бочонками, но руки у него были мягкие, как у ребенка. В молодости он учился в Гарварде, потом стал сенатором в Кентукки, а потом завязал с политикой и переехал в Техас подзаработать. Он прочел кучу книжек, но был добряк и весельчак, я сразу к нему привязался.