Сын
Шрифт:
— У тебя были другие мужчины?
— А ты мужчина?
— Думаю, да.
— Мужчинам всегда надо это знать.
— А почему бы и нет?
— Тебе нужен правдивый ответ или приятный?
— Правдивый.
— Ты мой первый мужчина. И мне никогда не было так хорошо, как с тобой.
Я вскочил.
— Прости, — удержала она меня. — Я подумала, что раз ты наполовину команч, то не обидишься.
— Я не обиделся.
— Вернись. — Она похлопала ладошкой рядом с собой, и я подчинился. Мы полежали обнявшись. — Понимаешь, иногда я готова раздвинуть ноги перед первым встречным, лишь бы не сойти с ума. А иногда
— Тогда тебя точно линчуют.
— За черного-то наверняка. Как думаешь, он меня не захочет?
— Он же негр.
— Но все-таки не захочет. Он понимает, что его за это убьют, поэтому избегает меня. Он меня боится больше, чем Роя.
— Если возвращаться в Англию, то только ради этого.
Я прильнул к ней, приподнял ногу и с легкостью проник внутрь. Очень быстро пришлось остановиться, чтобы подождать ее. Она хотела, чтобы я помог руками. Потом мы кончили, она уснула, а я глазел на окрестности — реку, камни, — слушал трели пересмешника.
Проснулся я ближе к вечеру.
— Когда возвращаются Сесилия и Генри?
— Понятия не имею, — пробормотала она. — Я отправила их в Остин.
— Пора одеваться.
Она не шевельнулась, начинающие седеть волосы укрывали ее.
— Слушай, если ты будешь их так часто посылать по делам, однажды они сбегут в Мексику.
— Очень на это надеюсь.
— Они ведь про нас знают.
— Надеюсь, что нет.
— Наверняка знают.
— Что ж, тогда Рой пристрелит нас обоих.
— Они ему никогда не расскажут.
— Почему это?
— Ну, во-первых, ты им нравишься больше, чем он. А во-вторых, они ниггеры.
— И что это означает?
— Ты сама знаешь. — Я смотрел, как она одевается.
— Боюсь, что нет.
Я знал, что прав, но все равно ощетинился.
— Если ты не любишь судью, почему не уйдешь от него? Это не так уж сложно.
— Конечно, — вздохнула она. — Мы могли бы сбежать с тобой.
— И сбежим.
— Ты не понимаешь, о чем говоришь, дорогой.
Она собрала волосы, уложила их в узел, потянулась к сумочке за лауданумом.
— Ты думаешь, ты лучше меня, верно? — Она показала пальцами маленькую щелочку: — Вот на столечко, но лучше.
Я пожал плечами.
— Так вот, ты прав. — И протянула мне лауданум: — Хочешь попробовать?
— Нет уж.
— Молодец. Ты молодец.
Она побрела в город, а я выждал полчаса и прокрался за ней. Тропку пересекала еще одна цепочка следов.
Чистокровный узнавал меня издалека. Так что это и воровством нельзя назвать. Том Уиппл ничего не понимал в лошадях. Когда мы впервые попали в конюшню, они чуть не затоптали его. Я забросил его в седло, сам вскочил позади.
Уиппл пришел в такой восторг, что рта не закрывал, когда мы вернулись, и я подумал, что он обязательно совершит какую-нибудь глупость.
Через несколько дней этот идиот попытался увести соседскую лошадь, здоровенного бельгийского тяжеловоза, но получил заряд дроби, к счастью пришедшийся по большей части в дверь сарая. Но болтать это ему не помешало.
Я ждал, что Эллен навестит меня в тюрьме, но тщетно. В ответ на мой вопрос шериф только покачал головой:
— Эх, сынок, никак не возьму в толк, ты что, не мог блудить с кем-нибудь другим? Ты что, пьяный был?
— Иногда.
— Ну тогда, наверное, аборигены тебе мозги отшибли. А я так на тебя надеялся.
— Думаете, меня будут судить по-честному?
— Если и так, это будет самый
Тридцать восемь
Джинни Маккаллоу
Она сидела на диване и наблюдала, как Сьюзан слюнявит свое одеяльце и заодно Томаса — его чубчик, комбинезончик, и пухлые маленькие ручонки, и красную бандану, словно хотела съесть его целиком. Томас пытался построить башню из кубиков. Солнце ярко освещало его, а она все смотрела и смотрела, и когда башня рухнула в двадцатый или пятидесятый (или сотый) раз, наконец моргнула. Потом стало легче. Томас совладал с кубиками; Сьюзан заснула. Вся прежняя жизнь, до рождения детей, казалась сном. Неужели у нее вообще когда-нибудь был рассудок? Она же просто животное, тупо жующее свою жвачку.
И вот она проснулась. Ей невыносимо скучно, но появилось еще кое-что. Джинни охватило беспокойство, настолько сильное, что она не могла усидеть на месте, вскочила, побродила по комнате, а потом, торопливо оглянувшись — дети в порядке, — вышла через стеклянную дверь во двор и прошлась вдоль высокого деревянного забора. Какая густая трава; в тени деревьев влажно. Надо выпить.
Вернувшись в патио, она посмотрела на детей сквозь стекло. Несомненно, она любила их, но иногда — хотя об этом не хочется говорить, — иногда задумывалась: а что, если бы они внезапно исчезли? С тобой определенно не все в порядке, твердила она себе. Очень не в порядке. Она пыталась обсудить проблему с Хэнком, но из этого ничего не вышло; он вообще не понимал, о чем речь, и пришлось сворачивать беседу, пока она не вляпалась во что-нибудь похуже. Хэнк проводил с детьми наедине минут пятнадцать-двадцать в день. По его собственным представлениям, однако, он возился с малышами непрерывно все свободное время, пока те не уснут; то есть находиться в одном доме с детьми и означает за ними присматривать. Она же за один-единственный день проводила с детьми столько же времени, сколько Хэнк за целый месяц. Не смогла удержаться и все-таки подсчитала.
Джинни затосковала с рождением Томаса, первенца. Когда на шестом месяце беременности Сьюзан доктор сказал, что ей нужно как можно больше времени проводить дома, она впала в депрессию. И не понимала причины. Точно так же было, когда умер отец. Она явно не в себе: рядом любящая семья, прекрасные здоровые дети, а она мечется, не находя смысла собственной жизни.
Да, это чудесно, это естественно, но ты не можешь высказать вслух (иначе тебя запрут в психушку навечно), что есть нечто жуткое в том, что другое существо потребляет твою кровь и питается твоей плотью. Еще в больнице она испытала это кошмарное чувство: словно некий злой демон поселился в ней, начал расти, завладел ее телом, подчинил его себе, — никогда прежде она не понимала, насколько мала и беспомощна. Такого не объяснить посторонним. Но она выжила.
Не покидало чувство, что ее обмануло, предало собственное тело. Она всегда думала, что тело — это ее собственность, и злилась на Хэнка, который ничем не заплатил за совместное удовольствие; она валялась на больничной койке, а он держал ее за руку и, ласково заглядывая в глаза, приговаривал: дыши, дыши. Да это все равно что оказаться в самолете, падающем в океан навстречу гибели; дыши — последнее, что ее в тот момент интересовало. Нет, она не могла не злиться. С какой идиотской самоуверенностью он давал советы по поводу вещей, о которых понятия не имел!