Сыновний бунт
Шрифт:
И прошел в кабинет. Саша прикрыл за ним дверь, стал к ией спиной и доверительно, тихо, но так, что все хорошо слышали, сказал:
— У Ивана Лукича большая радость. Сын Иван вернулся!
XV
Иван исподлобья покосился на отца. Желая по лицу и по взгляду понять, обрадовался или огорчился Иван Лукич, Иван смотрел украдкой, боязно. Ему трудно было удержать в теле странную, никогда ещё не испытанную дрожь. До боли в пальцах сцепил за спиной кулаки и прислонился к стене. Иван Лукич, принеся в кабинет, запахи степи и бензина, обрадованно, с восторгом в заблестевших, повеселевших глазах подошел к сыну. Смотрел, улыбаясь, затем положил
— Ну, сыну, здорово! С прибытием!
Не отвечая и все ещё не поднимая голову, Иван расцепил кулаки и вдруг рывком, так, будто его кто толкнул в спину, приблизился к отцу, и двое мужчин цепкими руками оплели один другого. И тут же поспешно, испуганно отошли друг от друга, то ли устыдились своих чувств, то ли все ещё не верили тому, что вот наконец они встретились. Обоих мучило, что после такой долгой разлуки им не о чем было говорить, и они молча подошли к окну. Иван тоскливо глядел на зеркальце воды в пойме Егорлыка, а Иван Лукич — на сына. Да, в самом деле, не верилось, что этот рослый и диковатый парень, все такой же, непокорный, и есть вот Ванюшка, который девять лет тому назад ушел из дому…
Руки Иван опустил. Они свисали вдоль туловища, ладони широкие, мясистые и точно налитые кровью, с крупными, как у художника, пальцами; согни такую ладонь — и вырастет кулачище размером с боксерскую перчатку… И как только Иван Лукич взглянул на эти свисающие, чуть согнутые в локтях сильные молодые руки, у него потемнело в глазах, куда-то отошел, отодвинулся стоявший у окна Иван, исчез кабинет, пропали степные дали. Давно, казалось, забытая картина, о которой ему и вспоминать не хотелось, сразу ожила и заслонила собой все. И Иван Лукич то видел ночь и крутой берег Егорлыка, — по ту сторону темнел камыш и слышались чавкающие шаги; то видел плачущую жену, и не мысленно, а физически ощущал на спине цепкие, пружинистые руки сына. Вот они, эти руки, снова перед глазами; по всему видно, стали они ещё цепче и сильнее.
Иван Лукич повел ладонью по лицу, точно силясь стереть противную пелену, открыл глаза. Иван стоял у окна и все так же тоскливо смотрел за Егорлык. Как знать, может, он искал глазами именно ту кручу, с которой сиганул в ту ночь… И как же Иван вырос и возмужал! Какие плечи, какие ручищи!.. «Теперь, ежели и спереди схватит, не вырвешься, — с горькой усмешкой подумал Иван Лукич. — Только лучше нам не схватываться, не меряться силой…»
Иван был похож на отца, и это радовало Ивана Лукича. Много в облике сына замечал родимых черт и черточек: и этот рост, и этот высокий лоб, и этот каштановый шёлк мягкой чуприны, и гордо посаженная, всегда чуть приподнятая голова… Узнавал и глаза, голубые-голубые, не свои. Такие глаза были у матери. Иван Лукич все смотрел на Ивана, и все больше радовался, видя его рядом с собой, и мысленно ругал себя за то, что тогда ночью так ненужно и глупо погорячился.
— Знать, потянуло, сыну, до ридной хаты? Иван Лукич почувствовал, как сжалось сердце и боль от него подступила к горлу. Он отвернулся, мигая ресницами и скрывая от сына повлажневшие глаза.
Иван молчал, только брови его изгибались в болезненном изломе.
— Да, брат, родная хата… это такое… Для души… тут все свое, — продолжал Иван Лукич и снова отворачивался и часто мигал ресницами. — Чего ж мы стоим, как на похоронах? Сядем, Иван, да потолкуем. Надолго в Журавли?
— На все лето.
— Цэ добре.
Сели, задымили папиросами. Иван Лукич посапывал, не знал, что сказать. Потом спросил:
— Расскажи, Иван, как тебе жилось? Трудно небось?
— Разно бывало…
— Отчего не писал батьке? Или сильно обиделся? А теперь отмщать батьке заявился?
— Ив думках такого не было.
— Так почему не приезжал раньше?
— Дела не было…
— Вот что, Иван… Коли ты вернулся, то и требуется нам сразу до всего дотолковаться, раз и на всю жизнь. — Иван Лукич глотнул дыма, выпустил его сквозь усы. — То старое, что тогда случилось промеж нас, позабудь и выкинь из головы. Понятно тебе, Иван?
— Что тут не понять!
— Ты должон знать, сыну, что я теперь совсем не тот, что был, да и ты, вижу, тоже переменился, — с улыбкой продолжал Иван Лукич. — Да и жизнь наша за эти годочки прошла порядочно и заметно переменилась. Потрудился и я для народа, до сей поры ночей не сплю, сил не жалею, людей своих экономикой возвеличиваю, и люди за это меня чтят, уважают… Имею и доверие и любовь, да и вообще во всем перемены… Наш «Гвардеец» гремит на всю страну! А кто причиной? Я! Твой батько. А в Журавлях, приглядись, сколько перемен. Жизнь наша не застаивается, как конь у коновязи, а летит, скачет. Без тебя и этот дом воздвигнулй — сразу повеселели Журавли. Далеко теперь нас видно! У меня тоже новый домишко появился, возле берега стоит, так и глядится в воду, как парубок в зеркало, место выбрал веселое. В старой хате, в каковой ты родился, остался Григорий. Дедушка Лука тоже с ним. Ни за что старый не желает перебираться в новый дом. Тут, говорит, родился, тут и помру. Григорий тоже строится.
— Как мать? — спросил Иван.
— Ничего… Живем. — Иван Лукич отвернулся, закурил. — Что-то малость прихварывает. Постарела…
— Не от твоих ли кулаков?
— Не дури, Иван! — крикнул Иван Лукич, багровея. — Кому сказал, не тормоши старое… Или все ещё таишь злобу? Так, что ли? Ты говори, не таись!
Иван резко поднялся, подошел к окну, сказал:
— Чего, скажи, мне таиться? Я приехал в Журавли по делу. Вот о нем и надо нам поговорить.
— Это хорошо, что приехал, — сказал Иван Лукич грустно. — Знать, окончательно ещё не забыл. Что же у тебя за дело?
— Позови своего секретаря. У него письмо, которое я привез из института.
Иван Лукич неохотно наклонился к столу, пальцами поймал и нажал скользкую кнопку. Глухо, будто в стене, прохрипел зеонок. Саша ждал вызова и сразу же явился с пакетом в руке.
— Чего молчал? — сердито спросил Иван Лукич.
— Не успел доложить.
— Ну, иди, иди, Сашко.
Улыбнувшись Ивану черными весёлыми глазами, Саша скрылся за дверью. Иван Лукич надел очки, письмо читал молча и долго. То хмурился, то усмехался, и нельзя было понять, радовался или не верил написанному. Мял усы, кряхтел, кривил в улыбке губы.
— Так, так… Знать, Ваня, ты уже не простой студент, а дипломник? И направили этого дипломника Ивана Книгу к Ивану Книге? Чудно! — Снял очки, протер глаза и через силу, с болью на лице улыбнулся. — А без этой бумаги, безо всякой просьбы, а просто как сын приехать не мог? Эх, Иван, Иван, все такой же… норовистый. И до сих пор не сломался характер. Смотри, сыну, трудно тебе будет жить на белом свете!
— А я на легкую жизнь и не рассчитываю.
— Я, Иван, не об этом. — Иван Лукич встал, прошелся по кабинету, заложив руки за спину и горбясь. — Растут люди, и ещё как растут! Кажется, совсем недавно бегал по Журавлям босоногий малец Ванюшка, сын Книги, — мечтательно говорил он, — а теперь тот малец — мастер по строительству, Журавли приехал планировать… Чудно! Мой сын Иван— архитектор! И словцо-то какое, для уха непривычное. И в Журавлях оно не в ходу, хотя люди всю жизнь строятся. Тут у нас, Ваня, каждый сам себе архитектор. Поставил четыре стены с дверями и с окном, напялил крышу — вот тут и вся наша архитектура.