Сыновний бунт
Шрифт:
Пока мать процеживала молоко, братья прошли по забурьяневшему двору, на веранде уселись на скрипучие, из тонкой лозы стулья и молчали. Неприятными были и этот сухой скрип лозы и молчание. С веранды была видна пойма, поросшая камышом, краснел глиняный берег, а за рекой в ранних летних сумерках лежала степь.
— Чего, Ваня, приуныл?
— Гляжу, как утки садятся на камыш, — ответил Иван. — Смотри, какая стая! У тебя ружье есть?
— Некогда, Ваня, утками заниматься.
— Хочу у тебя спросить, Гриша.
— О чем?
— Это правда, что батько наш переменился?
— Правда… А что?
— И мать не обижает?
— Да ты что, Иван? С луны слетел? — удивился Григорий. — Он так впрягся в «Гвардейца», что ему теперь некогда хвортели выкидывать… Гармошку_забыл, как её в руки брать…
— А
— Уже донесли! — Григорий хлопнул брата по плечу. — Чудак ты был, Ваня, чудаком и остался… Не верь этим сплетням… Лучше вот что скажи: осмотрел батину домашность? И как? Нравится?
— Признаться, не очень.
— Почему?
— Какой-то дом тяжелый и нерадостный…
— Зато прочно слеплен! — воскликнул Григорий. — Надо было бате подождать, пока ты кончишь учебу. Вот бы и соорудил ему веселое жилье… А мое строительство повидал? И как? Одобряешь?
— Мне в нем, Гриша, не жить, — уклонился от ответа Иван.
— Все сам делаю, — похвастался Григорий. — Без чертежей и безо всего.
Василиса принесла кувшин теплого, пахнущего травами молока и сказала:
— Ну, сыночки, попейте.
Молоко пили крупными глотками, жадно, как обычно пьют воду в жару. Мать пошла в дом снять фартук, а братья пили молоко и молчали. «И не пойму и не разберу, что в этом Иване переменилось, — думал Григорий. — Будто и наш Иван, а будто и чужой… Костюмчик на нем модный, таких в Журавлях не носят… И что-то приуныл, загрустил…» Иван смотрел на завечеревшую пойму и думал: «Как и с чего я буду начинать? Может, зря взялся за эту работу, может быть, рано ещё ехать архитектору в Журавли? Вот и брат Григорий строится, жилы надрывает и сам и жена, и оба они счастливы, и все делают «безо всего», и никаких других Журавлей им не надо…»
— Мать зовет, Ваня, — сказал Григорий. — Поедем!
XIX
После ужина Галина отвела своих присмиревших сыновей в новый дом и там уложила их вповалку на сене. В соседней комнате улегся и дед Лука. Григорий, веселый и немного хмельной, вышел во двор покурить. Поднялся и Иван, и только Василиса, пригорюнившись, все ещё сидела у стола.
— Пора и нам, Ваня, собираться, — сказала она, продолжая сидеть. — Поздно уже… Скоро и батько заявится.
— Мамо, да мы тут, у Гриши, заночуем. — Иван обратился к Григорию, появившемуся на пороге: — Как, домовладелец, можно у тебя переночевать?
— О чем разговор, братуха! Оставайтесь, мамо! — Григорий приблизился к матери и негромко, над ухом, сказал: — И чего вы, мамо, поплететесь в пустой дом… Оставайтесь у нас!
— Ванюша, тебя мы положим в нашей походной спальне, — объявила Галина. — Есть у нас такая симпатичная спальнюшка… — И к Григорию: — Гриша, приготовь её, а я постелю.
Иван и Григорий вышли за ворота. Ночью Журавли, расцвеченные огнями, были красивы, и небо над селом, как показалось Ивану, было гуще унизано звездами и поднималось высоким черным шатром. На соседней улице собралась молодежь, страдающе плакал баян, и были слышны частые выетуки каблуков и залихватский посвист. Басовитый голос, подбадривая танцора, выкрикивал: «А барыня шита-крыта, любил барыню Микита!» Где-то в другом конце села одиноко и грустно звенел девичий голос: «Ох, лента бантом, ох, да лента бантом, да ты зачем развязывал! Ох, да я любила тебя тайно, ах, да ты зачем рассказывал!» «Фонари на улицах — это новшество, такого при мне не было, — думал Иван, сидя на завалинке. — А гулянки и тогда были, и этот плачущий баян, и причитающий голос девушки — все было и, наверно, останется навечно…» Парень и девушка проехали на велосипедах, шурша шинами и мигая одноглазыми фарами… «И это было, — отметил Иван. — И мы вот так, помню, ездили с Ксенией… И за Журавлями катались, и эти вот ниточки крохотных прожекторов освещали нам дорогу..»
Огни и в окнах и на столбах. Вокруг фонарей мельтешили жучки, и те из них, что бились о стекло, черными горошинками падали на землю.
«И жучки были, — сказал сам себе Иван. — Только вертелись они не возле столбов, а тянулись к лампе, набивались в хаты…» И, может быть, оттого, что были освещё ны и крыши и улицы, что вблизи завалинки, на которой сидели Иван и Григорий, пламенел фонарь на суковатом столбе, ночь казалась непривычно темной. Особенно черно небо было над площадью, куда с трех сторон частой цепкой тянулись огни и огни. Из темноты рыжим плечом выступал двухэтажный дом правления. Окна в нем распахнуты и залиты светом, и машины так же, как и днем, то подъезжали, то уезжали, — жизнь там не замирала и ночью.
— У нас, Ваня, тоже, как в городе, а особенно в летнюю пору, — сказал Григорий, вытягивая ноги и зевая. — Очень долго Журавли не засыпают. Раньше, помнишь, чуть смерилось — и улицы уже пустели. Теперь же в Журавлях светло, разве уснешь!
Иван не ответил. За Журавлями, в той сто- роне, где пролегал тракт, ветром шумели грузовики, и тяжкая их поступь и вой моторов будили село. Где-то далеко в степи могуче ревел мотор, и протяжный его голос непрерывно вплетался в ноч- ную тишину.
— Началось, кажись! — Григорий не открывал глаз и не двигался. — По всему видно, соседи стараются. Игнатенков технику подтягивает, хо чет нашего батю опередить… Хитрый пошел народ! — Григорий покручивал усик, улыбался. — Ничего, Ваня, батю нашего не опередишь… Мы завтра тоже начнем и такую симфонию из моторов разыграем, что тот же Илья Игнатенков аж ах нет! Без моторов нынче степь скушная, она и немая и глухая, да и мы без той железной песни теперь, как малые детки без мамки. Просто удив | ляюсь, Ваня, как это наши люди допрежь хлебопашили без моторов? Отними, так, ради смеха, у теперешних колхозников ту механику и скажи: ну, братцы, переходите в лагерь единоличников и живите как знаете! Помрут, ей-богу, помрут! И не от голода, а с тоски! — Григорий обнял брата сильной, мускулистой рукой. — И я, Ваня, первый без моторов жить не могу! Привык… Это я, Ваня, ради твоего приезда нахожусь дома. Вообще я человек степовой, днюю и ночую в бригаде. — Не выдержал, рассмеялся., — Веришь, сплю в обнимку с моторами!
— Не верю! А Галина как же?
— Ну, то, братуха, другой вопрос… Я же в переносном смысле!
— Да, без машин, верно, нынче трудно, — согласился Иван. — А вообще, Гриша, как живешь?
— На жизнь жалоб нету. — Григорий присло | нился жилистой спиной к стенке, покручивал усик, усмехался, — Вот строюсь, богатею, «Москвича» приобрел. Удачный конек попался! Быстроногий, стервец! Как птица летает!
— Обогащаешься?
— Стараюсь, Ваня, стараюсь, — охотно согласился Григорий. — Главное, есть у нас теперь возможность заработать. Нынче все, кто до работы злой, живут богато. А лодыри, Ваня, они и в единоличной жизни были лодырями и в колхозе ими же остались. Не знаю, как с ними будут обходиться при коммунизме, а при социализме дело ясное и простое: кто не работает, тот не богатеет. А как же! При социализме так! — Размахнул руками, показывая на огни. — Погляди на Журавли в их ночной красе! Не узнать село! Теперь-то все видят: идут, идут Журавли в коммунизм, и ещё как идут! Позавидовать можно!
— Дома-крепости воздвигаете, «Москвичей» покупаете? — перебил Иван. — Это, по-твоему, Гриша, и есть коммунизм?
— Не весь, конечно, но начало имеется…
— Боюсь, Гриша, начнем каждый для себя сооружать счастливую жизнь и постепенно, сами того не замечая, вернемся к тому, от чего ушли наши отцы и деды…
— Не пужайся, Ваня! — Григорий хрипло смеялся. — Этого не случится… Мы же советские люди, колхозники. Это тебе что? Вот все говорят, и на собраниях и в печати: вперед к коммунизму! И люди идут смело! А ежели поглядеть на дело практически: что такое коммунизм? Как его люди в мечтах себе представляют? Это счастливая, богатая жизнь — при полном достатке! А может ли быть счастливая жизнь без богатства и без достатка? Не может! Какое, в чертях, счастье, ежели кругом нужда и всякое бескультурье? Были в Журавлях председатели, каковые призывали колхозников разутыми и раздетыми идти в ту счастливую жизнь, и ничего из этого не вышло. А Иван Лукич, наш батько, может, и не умом, а нутром почуял, что из бедности счастливую жизнь для крестьянина не слепишь. её надо осчастливить рублем! И он сделал журавлинцев богатыми, и за это люди его благодарят… Так что ты, Ваня, брось меня поучать. Слава богу, жизнь нас сама многому обучила.