Сыновний бунт
Шрифт:
Скуратов встретил Ивана Лукича холодно Протянул руку, поздоровался молча и сказал:
— Ты это что, Иван Лукич, без особого при глашения в райком заехать не можешь?
— Могу, — покручивая ус, отвечал Иван Лу кич. — Но покедова особой нужды не было…
— Нужды, говоришь, не было? — Скуратов насмешливо сощурил левый глаз. — А что там случилось в твоем хваленом Куркуле?
— И до тебя та весть докатилась. — Иван Лу кич помрачнел и стоял потупя глаза. — Я ещё и сам толком не знаю, не успел разузнать… Ежели судить по тому, что мне поведал Лысаков, то по лучается картина дюже паршивая… Выходит, будто Подставкин или умом помешался, или ка кой бес его попутал. — Развел сильными, до черноты засмоленными солнцем руками. — Ума не приложу, что с парнем
— Вот что, Иван, поезжай в Куркуль и все выясни. — Скуратов прошелся по комнате, поправил скатерть на углу стола. — Поговори и с женой и с самим Подставкиным…
— Добре, будет исполнено сегодня, — четко, по-солдатски ответил Иван Лукич. — Можно иттить?
— Да ты хоть отдохни малость, неуловимый мотогонщик, — сказал Скуратов, показывая на стул. — Присядь, расскажи, как живется… Скоро начнешь жатву?
— Поджидаем созревания. — Иван Лукич вытирал платком покрытое влагой лицо, не садился. — Выборочную косовицу ячменя начнем дня через три, а тогда уже и всем фронтом пойдем… Не беспокойся, Степан. Ежели я дал слово, сдержу. Ты меня малость знаешь, узнал ещё в те, в солдатские годы.
— Ох смотри, солдат, как бы Игнатенков тебя не опередил.
— Пусть испробует.
— Ну, а как поживает сын Иван? Чем занимается?
— Бунтует!
— Иван бунтует? — с улыбкой спросил Скуратов.
— Сказать, не сам Иван, — поправился Иван Лукич. — Иван ходит по Журавлям, фотографирует, приглядывается к селу, как жених к невесте, а вокруг Ивана расплодилась такая чертозщина, что уши вянут… Опять шустовцы зашевелились и такую брехню распустили, что беда! Будто мой Иван прибыл в Журавли для того, чтоб мне отомстить, и по этой причине наобещает журавлинцам райской жизни, взбудоражит людей и уедет… Вот до чего докатились оппозиционеры проклятые! — Иван Лукич усмехнулся в усы и с мольбой посмотрел на Скуратова. — Степан, возьми от меня этого Шустова! Дай ему хоть какую работенку, только подальше от Журавлей. Ить он же и спит, а видит, как я с Иваном сцеп-люсь. Потом просыпается и всю свою злость на меня испускает… Возьми в район каким-либо начальником. Ить мне жизни нету от этого Шустова. Бывших председателей в Журавлях ещё четыре. Но те три не такие зловредные, как Шустов. Сидит этот сеятель на пасеке, а к нему заезжают его дружки, и вся пакость идет оттуда, от меда.
— Шустова испугался? — с усмешкой в голосе спросил Скуратов. — «Оппозиция» тебе жизнь портит? Это ты, Иван, зря запаниковал… Шустова забрать зараз не могу — и некуда его послать, да и нет нужды. Пусть свое досиживает на пасеке. — Положил руку Ивану Лукичу на плечо. — А вообще, скажу тебе, как другу, та шустовская «оппозиция» до сих пор была тебе, как я замечал, на пользу… Ты сам, помнишь, говорил, что шустовцы тебя подстегивали, не давали покоя, заставляли быть смелым и даже прибавляли тебе энергии, которой у тебя и так хватает… Так что я и не пойму, почему вдруг теперь завел этот разговор… Испугался?
— Я не из пужливых, ты это знаешь.
— Знаю, — согласился Скуратов. — И помню, как мне говорил… Постой, как же ты тогда сказал?.. «Шустовцы хотят меня сбить с ног, а делают меня ещё устойчивее…» Кажется, так ты говорил?
— Было время, говорил, — мрачнея и злясь, ответил Иван Лукич. — Надоели эти критиканы! Критиковать да сплетничать легко! Девятый год путаются под ногами, когда же этому будет конец!.. — Иван Лукич тяжело вздохнул. — Ну, я пойду, Степан Петрович… Мне ещё надо заскочить в райпотребсоюз насчет резины… Уборка на носу, а у меня три грузовика без скатов. — Остановился у порога, усмехнулся в усы: — Беда с этим Подставкиным! Из головы не выходит… Что с ним случилось — хоть руками разведи! Это тоже какой хлеб для Кузьмы Шустова — начнется трепотня!
XXIV
Было далеко за полночь, когда Яков Матвеевич Закамышный вернулся из Вербовой Балки в Журавли. Проезжая по главной улице и видя огни в кабинете Ивана Лукича, Закамышный подумал: «Старик ещё не спит, надо заглянуть к нему…» Сказав шоферу, чтобы тот ставил машину в гараж, Закамышный в своей соломенной шляпе, почерневший от пыли, в накинутом на плечи холщовом пиджаке быстро поднялся на второй этаж и появился в пустой, с распахнутыми окнами и все ещё душной от дневной жары приемной Ивана Лукича. Неслышно отворилась пухлая дверь, и из кабинета сперва вышел Саша, сумрачный, усталый, а за ним, нет, не вышел, а выскочил Егор Подставкин. У него было душевное состояние человека, на голову которого вдруг свалилось несчастье и которого к тому же оскорбили и обозлили. Молодое его лицо, обычно милое и ласковое, теперь было искажено болью и так густо залито краской, что можно подумать: выскочил Подставкин не из кабинета, а из парной. Пряча налитые гневом глаза и не замечая Закамышного, Подставкин сдернул с вешалки свой картуз и хлопнул дверью.
— Сам с повинной явился? — спросил Закамышный. — Или Иван Лукич вызвал?
— Сперва тут была Маруся, — спокойно отвечал Саша. — Сама приехала. Когда Иван Лукич с нею побеседовал, тогда распорядились отвезти Марусю домой и во что бы то ни стало отыскать Подставкина. Я сам ездил в Куркуль и отыскать Подставкина не мог, а когда вернулся, Егор Ильич уже был тут…
— Так, так, — задумчиво проговорил Закамышный и указал глазами на пухлую дверь. — Один?
Саша утвердительно кивнул головой. — Доложи, Александр…
— Да что вы, Яков Матвеевич! — удивился Саша. — Заходите. Иван Лукич один…
— Пойди и доложи, — настаивал Закамышный.
Саша повиновался и прошел в кабинет. Тотчас дверь распахнулась так проворно, будто её ударила взрывная волна, и Иван Лукич крикнул:
— Яков! Ну, входи, входи! Ты из Вербовой Балки? — Прикрыл дверь. — Ну, как там наш мельник?
— Зажирел Желваков. — Закамышный сбросил с плеч пиджак, сел на диван. — И под Шустова начал действовать, вот что обидно…
— Ну, ежели зажирел, тогда выноси этого Желвакова на правление, будем счищать с него тот жирок. — Иван Лукич плотнее прикрыл дверь. — Яков, ты меня обижаешь!
— Я? — Закамышный развел руками. — Чем и когда, Иван Лукич?
— К чему эта дурацкая церемония? «Пойди доложи…» Или в твоих глазах я какой-то заядлый бюрократ.
— Это я делаю, Ваня, исключительно из уважения к тебе. — Закамышный поднялся, обнял Ивана Лукича. — Люблю, Иван Лукич, порядок. Наедине мы, вот как зараз, равные, я могу тебя и обнять и назвать Ваней, а ты меня — Яшей… Но на людях нельзя. Если я перестану думать о твоем авторитете, то что же тогда получится?
— Обижает меня эта твоя, Яков, забота… Ну, давай посидим. — Пружины в креслах так глубоко провалились, что друзья наши сидели, как в люльке. — Зараз меня, Яков, не церемония твоя беспокоит, а Подставкин… Слыхал, что он там натворил?
— Краем уха слыхал…
— Так вот, вызвал меня Скуратов и говорит: расследуй! Я приехал в Журавли и хотел было отправляться в Куркуль, а тут гляжу: Маруся идет ко мне и вся слезами заливается… Побеседовал с ней… Молоденькая и, скажу тебе, Яков, красивая женщина, такой цветок, что залюбуешься… И эту красавицу Егор схватил за косы, как какой-нибудь допотопный хам!
— И что за причина? — спросил Закамышный. — Из-за чего началось?
— Причина, Яков, будто пустяковая, даже смешная. — Иван Лукич покручивал кончик уса, улыбался. — Всему виной стало то гнездо, которое так старательно мастерил Егор. Парень строил дом, старался, думал сделать свою Марусю счастливой, а причинил одно только горе… Маруся наотрез отказалась возиться с домашностью, и с этого все и началось. Сперва были мелкие стычки и ссоры, так тянулось с весны. А когда Маруся сказала Егору, что она не желает жить у своего мужа в рабстве… Тут Егор окончательно вышел из себя и, будучи выпивши, потянулся к ней руками… — Иван Лукич наклонил голову и задумался. — Я Егора тут так распекал, что долго будет помнить. Но в голове у меня, тебе, Яков, сознаюсь, творится неразбериха… Не могу я понять, что тут плохого, ежели есть свой дом, свое хозяйство! И какое же тут может быть рабство?