Сыновья человека с каменным сердцем
Шрифт:
Клубы пыли окутали поле битвы. А когда внезапно налетевший порыв ветра подхватил ее и отнес в сторону, это поле предстало глазам очевидцев как живое олицетворение героического эпоса о древних витязях.
По меньшей мере шесть или семь тысяч всадников перемешались друг с другом! Неистово вставали на дыбы кони. Сверкали сабли и клинки, красные кивера, стальные шлемы, четырехугольные шапки… На поле боя 368 сошлись три основных воинских группы, образовав почти замкнутый круг. Они то откатывались назад, то устремлялись вперед. Казалось, движется челнок какой-то чудо-машины. В одном конце
Венгерские и австрийские кавалеристы скучились в такую плотную, хотя и беспорядочную массу, что напоминали собою огромный муравейник, внутри которого все кишело, перемещаясь взад и вперед.
Эх! Случись тут, при подобных обстоятельствах, царский полководец, он бы уж знал, что ему надо делать! Навел бы все свои шестьдесят девять орудий и смел напрочь и тех и других.
А между тем солнце зашло за синие будайские горы, рассыпая оттуда по апрельскому весеннему небу золотистые снопы лучей.
Закат позолотил распустившиеся почки деревьев, между которыми скользили солнечные лучи, и только что зацветшие кизил и явор. Золотистым туманом казалась поднятая всадниками пыль, золотыми изваяниями – по» крытые потом лица героев.
А воины все продолжали биться. И дрались они с таким ожесточением, будто считали, что солнце не смеет закатиться до тех пор, пока не станет ясно, кто же вышел победителем.
Каждая рука напрягалась до предела, каждый удар наносился с такой силой, словно именно от него зависели судьбы страны и эпохи, торжество идей. То была смертельная схватка двух великанов, и каждая капля крови, казалось, дышала, творила чудеса храбрости.
Страшные свидетельства ожесточенной битвы были разбросаны на поле боя. Каски, рассеченные пополам, стальные панцири, пробитые насквозь одним ударом. А главное, люди – истекавшие кровью, покрытые десятками ран, герои, которых еще не успела покинуть жизнь.
Висевшая в воздухе пыль раскалилась от ярости сражавшихся. Среди этой залитой солнцем пыли, в светящемся тумане, рожденном гневным людским дыханием, два офицера, два врага, приметили друг друга. Каждый на голову возвышался над окружающими. Один был Рихард Барадлаи, другой – Отто Палвиц.
И сразу одна мысль пронзила обоих. Не мысль даже, а молния, рожденная от столкновения двух грозовых туч.
Прорываясь сквозь ряды бойцов, они устремились друг к другу. И воины расступались перед ними с такой готовностью, словно считали: «Это – суд божий! Мечам двух витязей суждено решить, кому должна принадлежать победа. Пусть они и решат это, один на один!»
Те, что стояли вблизи, отходили в сторону, освобождая дорогу, чтобы всадники могли съехаться друг с другом.
И наконец они встретились!
В их жилах пламенело все, что придает жар мужскому сердцу: жажда славы, гордость дворянина, неистребимая память об оскорблениях, жгучая ненависть к врагу и пылкая любовь к родине. Чувства эти все возрастали в буре сражения, в опьянении боя, в экстазе кровопролития и достигли исполинской силы.
Их сабли скрестились.
Ни
Ударили они одновременно, в полную мощь руки, со всей силой гнева.
Поднявшись в стременах, высоко вскинув клинок, каждый обрушил его на противника.
Оба целили прямо в голову. Две сабли сверкнули, как две скрестившиеся молнии, и оба всадника разом свалились с седла.
Удар, нанесенный Рихарду Барадлаи, был так сокрушителен, что не видать бы ему больше восхода солнца, если бы тело его не было столь неуязвимым, как тела тех героев «Илиады» и «Нибелунгов», [80] которых матери купали в волшебных источниках.
Но, быть может, и наш, не знающий мифов век, тоже имеет свои волшебные средства, при помощи которых матери делают неуязвимыми тела своих сыновей! Быть может, неустанная материнская мольба за сына парализует палаш, способный разрубить железо и сталь, делает его бессильным!
80
Героя «Илиады», Ахиллеса, его мать, морская богиня Фетида, окунула в воды подземной реки Стикс, желая сделать его неуязвимым. Герой «Песни о Нибелунгах», Зигфрид, сам выкупался в крови убитого им дракона.
Сабля Отто Палвица рассекла стальной обруч кивера Барадлаи. Но, как это нередко случается, клинок ударил по голове Рихарда не острием, а плашмя.
Страшный удар, правда, оглушил гусара; он пошатнулся и вылетел из седла; но ранен не был.
Зато удар, который он сам обрушил на противника, можно уподобить упавшей с неба молнии. Сабля разрубила шлем Палвица и глубоко рассекла череп до самого виска.
Когда доблестные офицеры одновременно свалились с коней, вокруг них завязалась ожесточенная схватка. Солдаты пытались спасти своих павших предводителей.
Пал, отважный ординарец Рихарда, всюду неотступно следовавший за ним, мгновенно спрыгнул с коня и прикрыл собой тело своего командира. Кони тут же затоптали старика насмерть. Зато он спас своего любимого господина. Бедняга был так прост! Он был не более примечателен, чем тот полковой горнист, на память о котором осталась лишь его труба. Но у него было верное и доброе сердце – и он пожертвовал им ради спасения своего любимца. Он умер вместо него.
В эту минуту грохнули орудия со стороны леса. Что же произошло?… Королевский лес содрогнулся от громких криков: «Да здравствует родина!»
Это подошел резервный корпус венгерской армии и развернул свои части к бою.
Его батареи открыли огонь, батальоны гонведов вы били противника из Королевского леса. Судьба сражения была решена.
Горнисты в австрийском стане затрубили отбой. Строй бившихся кавалеристов разомкнулся. Подбирать с поля боя убитых и раненых пришлось венгерским войскам. Подобрали они и Отто Палвица. Он был еще жив.
Солнце уже закатилось. Но долгий день битвы не закончился с наступлением тьмы.
Ночь была озарена пламенем горящей деревни, и тот, кто хотел назвать себя победителем, должен был овладеть ею.