Сыновья человека с каменным сердцем
Шрифт:
– Вот видишь, наступает такой момент, когда само страдание начинает казаться приятным.
Рихарду было мучительно смотреть на агонию человека, павшего от его руки. Но оставить его он не мог – Палвиц судорожно держал его руку, и, когда Рихард пытался ее освободить, пальцы умирающего сжимались, как железные тиски, и он с жуткой усмешкой произносил:
– Ага, тебе хотелось бы сейчас улизнуть отсюда? Это зрелище тебе не по душе? Не так ли, дружище? Нет, раз уж ты меня погубил, терпи до конца, смотри, как я умираю! Запоминай – на случай, если тебе тоже придется, как и мне, корчиться и с перекошенным лицом стонать и скрежетать зубами».
Потом он снова запел, да так, что страшно было слушать.
Мучительная лихорадка иногда на минуту оставляла его. В такие мгновенья он тихо говорил:
– У бедняжки на ногах рваные башмачки!
И грудь его снова судорожно вздымалась.
Внезапно он как-то странно притих. Брови опустились, нависли над глазами, лицо перестало подергиваться. Казалось, он пришел в полное сознание и тихим, спокойным голосом обратился к Рихарду:
– Но… помни… тайна, которую я тебе доверил, это – тайна женщины… Поклянись, что ты никогда не выдашь ее. Даже сыну не откроешь имени его матери. Скверная она женщина, но ее тайну я унесу с собой в могилу.
– Клянусь честью.
При этих словах рука, сжимавшая запястье гусара, сжалась еще сильней. Бледное лицо со сдвинутыми бровями стало необычайно серьезным. Неподвижный взгляд был в упор устремлен на Рихарда. И это продолжалось очень долго. Наконец Рихард понял, что тот, кому он в ответ так же пристально смотрит в глаза и пожимает руку, уже мертв.
Врачам пришлось силой отрывать от запястья Рихарда окоченевшие пальцы его мертвого противника.
Солнечное сияние и лунный свет
Идиллия – в самом разгаре битвы.
Хорошо, что земля не похожа на ту гладкую, ровную и плоскую планету, какой ее изображал на своей географической карте Геродот. Хорошо, что деревья и земля округлы. Как хорошо, что на земле есть места, откуда на горизонте не увидишь дыма охваченных пожаром деревень. Дым пожарищ скрывает выпуклая, дугообразная форма земной поверхности, и только поэтому в те времена на земле еще встречались безмятежно счастливые люди.
Если бы земля была такой плоской, как ее представлял себе Геродот, то, бросив взгляд с Кёрёшского острова на юг, можно было бы увидеть, как горят Старый Арад и Уйвидек, как взлетает на воздух Сент-Тамаш, как занимается пламя в Темешваре. На западе можно было бы различить дымящиеся уже несколько дней развалины Абрудбанья. На востоке взору открылся бы пылающий Будапешт. А на севере глаз поразили бы тысячи костров, разведенных постами сторожевого охранения и свидетельствующих о близости военного лагеря. И по всей плоской необъятной поверхности земли прокатывался бы грохот орудий: австрийская артиллерия обстреливала Арад, Темешвар, Петерварад, Дюлафехервар, Комаром, Буду, Тител, а венгерская артиллерия вела ответный огонь. Стоял несмолкаемый гул непрерывной канонады, который казался еще громче, ибо его многократно повторяло эхо.
Но здесь ничего этого не видно и не слышно, шум боя сюда не доходит, все осталось за горизонтом.
Тополи на Кёрёшском острове в полном цвету, стоит чудесная майская погода. После благодатного, теплого дождя пышная зеленая трава вся в желтых и голубых пятнах от ярких полевых цветов. Из-за деревьев доносится звон косы: уже. начался покос.
Весь Кёрёшский остров – это уединенный маленький земной рай, усадьба склонного к поэзии барина, настоящий заповедник, где деревьев никогда не касается топор. Их единственное назначение – покрываться листвой, давать тень, служить приютом для птиц. Если даже попадается какое-нибудь дерево-калека с надломленным стволом и скрюченными ветвями, его никто не трогает. Оно уже в отставке, ему дозволено прекратить цветенье. А когда оно засохнет и истлеет, то покроется побегами вьющегося вкруг него дикого хмеля, вечнозеленым плющом. Старое дерево не жгут.
Древесный кров – это истинный птичий храм. У каждого куста свой обитатель. Перелетные скворцы и соловьи, вновь находя по возвращении оставленные ими осенью гнезда, пеньем и свистом возвещают, что наступила пора тепла, пора любви.
На этом острове никогда не слышно выстрелов.
Там даже вредные насекомые не докучают ни людям, ни деревьям. Все вокруг служит друг другу: люди охраняют деревья и их пернатых обитателей, деревья оберегают людей и птиц от бури и палящего солнца, а птицы защищают деревья и людей от их общих врагов, насекомых. Да, жизнь там устроена мудро!
Остров окружен со всех сторон старой левадой. Вербы, наклонившие густую листву до самой воды, надежно укрывают его от постороннего взора.
Но в одном месте, где перекинут мостик, плотная стена леса расступается. Деревья, наклонив друг к другу кроны, позволяют, как сквозь зеленую арку, заглянуть внутрь острова.
И глазам открывается поистине райский пейзаж.
В безоблачной дали виден освещенный солнцем особняк, построенный в стиле шотландского замка. С северной стороны вся стена до самой крыши увита темно-зеленым плющом, а восточный фасад словно пылает от миллиона алых вьющихся роз, которые сейчас переживают пору буйного цветения. На южной стороне, возле самого особняка, возносит к небу свою листву огромная старая липа; она в два раза выше дома, на белой мраморной террасе которого, распустив до земли свой длинный золотистый хвост, гордо восседает сейчас царственный павлин.
Перед особняком раскинулся обширный пруд. В его лазурном зеркале отражается чарующая картина: белые мраморные парапеты, огненно-красный фасад здания, обвитая темно-зеленым плющом стена, три белоснежных лебедя, которые, распластав крылья, медленно плывут по этой зеркальной глади, оставляя за собой серебристый след.
На берегу пруда нежится в прохладе целое стадо оленей. Молоденькая лань цедит сквозь зубы воду и, видно, любуется своим изящным отражением в водяном зеркале. Старый вожак стоит неподвижно, запрокинув голову с огромными рогами. Животные до того ручные, что даже не шелохнутся, когда к ним кто-нибудь приближается.
Между пышными газонами к дверям особняка бежит усыпанная галькой дорожка. Дверь ведет на сводчатую веранду. Пронизанные солнечными лучами цветные круглые стекла в готических стрельчатых окнах бросают пестрые пятна на двухцветные мраморные шашки пола. Одна половина веранды задрапирована тяжелыми гардинами из зеленой камки, они создают тень в утренние часы.
В затененной части веранды подвешена белая колыбель, в ней спит младенец. Щечки у него такие пухлые, что закрывают ротик. Поэтому ребенок во время сна вынужден держать его открытым.
На край колыбельки уселся маленький жаворонок и насвистывает марш Ракоци. До чего смешно и трогательно! Самый воодушевляющий марш в мире, марш, полный боевой тревоги – в исполнении нежнейшего, сладчайшего певца – жаворонка! А случись какой-нибудь назойливой мухе сесть на разрумянившееся личико спящего ребенка: кшш! – и вспорхнувшая птица с такой ловкостью и быстротой проглатывает дерзкую, словно ее никогда и не было! Затем птичка снова занимает свой пост и продолжает выводить похожим на нежную флейту или звук колокольчика голоском: «Смело в бой! Зовет нас свобода!» – пока не появится еще одна муха.