Сыновья
Шрифт:
Тяжело дыша и тревожно щурясь, Анна Михайловна бродила по площади. Она лишь тогда немного успокоилась, когда заметила среди молодежи русый вихор Алексея и услышала громкий смех, — взобравшись на ограду, Михаил, потешая народ, дирижировал шумовым оркестром девчонок и мальчишек.
Сразу после митинга состоялся традиционный выезд в поле. Не переодеваясь, празднично, народ двинулся с песнями и флагами за околицу. Заливисто ржали откормленные за зиму кони, тарахтели телеги, кричали ребята. А встречь народу, песням, телегам и лошадям из-за овинов выползали тракторы…
До
— Наша ме-те-эс подрядилась у вас пахать землю, а не воду! — кричали они сердито.
— Где вода? Какая вода? Курица перейдет и хвоста не обмочит, — горячился колхозный бригадир.
— Трактор тебе, дядя, не курица… завязнет, — настаивали трактористы. — Ну-ка, сунься сам, выкупаешься по самое горлышко.
— А вы чего хотите? По сухонькому, как по дорожке, прокатиться?.. Ну и езжайте обратно, в свою ме-те-эс!
— Да у нас наряд… Давай справку, что пахать нельзя, повернем оглобли, пожалуйста.
— Я вам дам справку!.. Я вам поверну оглобли… так, что закачаетесь! — стращал Елисеев, закусывая ус.
Помирил Семенов, разрешив пахать где посуше.
— Сырые места на лошадях поднимем, — сказал он.
Анна Михайловна суетилась больше всех. Приказав трактористам начинать с ее участка, благо на нем воды не было, поругалась из-за этого с Петром Елисеевым и, настояв на своем, до устали бродила по загону, то и дело приседая и меряя глубину вспашки. А когда участок вспахали, и он лежал перед ней, точно блюдо с нарезанными ломтями свежедымящегося хлеба, и ей больше нечего было делать, она пошла за трактором на соседний загон.
— Выпила для праздничка, Михайловна? — спросил ее Семенов, когда они медленно возвращались с поля.
В кожанке нараспашку, в новых охотничьих, выше колен, сапогах, бритый и раскрасневшийся, он шел, по обыкновению, с непокрытыми, запутанными ветром космами.
— В такой день не грех и выпить, — сказала Анна Михайловна. — Да я и без вина пьяна, — добавила она.
— Что так?
— И сама не знаю, — рассмеялась Анна Михайловна, вбирая в себя благодатное солнце, далекую невнятную песню и дыхание теплой земли.
— Споем, Коля? — сказала Анна Михайловна.
— Можно. Запевай, я подтяну козелком…
Анна Михайловна помедлила чуток, остановилась. У ног ее, в придорожной канаве, чуть слышно журчал ручей. Она сторожко прислушалась к нему и, ощущая, как ответно журчит что-то в груди, подступает к горлу и сладко давит, запела тихо и протяжно, еле переступая ослабевшими ногами:
У меня, у молоды, четыре кручины, Да пятое горе, что— Вона! — удивился Семенов. — Я такой песни не помню.
— А ты послушай. Хорошая песня… Я в молодости ее певала.
И она продолжала слабым, дребезжащим голосом петь грустно и проникновенно:
Первая кручина — нет ни дров, ни лучины… Другая кручина — нет ни хлеба, ни соли, Третья кручина — молода овдовела, Четвертая кручина — малых детушек много, А пятое горе — нет хозяина в доме.Песня совсем не передавала чувств, которыми была охвачена Анна Михайловна, напротив, она противоречила им, но песня напоминала что-то забытое-презабытое, столь далекое и в то же время знакомое, вдруг нахлынувшее с такой силой, что нельзя было не петь.
Я посею горе во чистом поле, Ты взойди, мое горе, черной чернобылью, Черной чернобылью, горькою полынью…—почти шепотом закончила Анна Михайловна, и они долго шли молча, задумчиво шлепая по лужам. Потом Семенов закурил папиросу.
— Н-да-а… — протянул он. — Песня старая, а щиплет… — Он на ходу наклонился, мальчишески подмигнул и, обдавая запахом табака и водки, заговорщицки зашептал: — Вишневка у меня припасена… понимаешь? Запашистая. И опять же пироги Дарье удались. С одного взгляда дрожь берет… Заглянем? И песенок попоем.
Анна Михайловна зашла к Семеновым, выпила наливки, отведала пирога с мясом и яйцами, который действительно оказался очень хорош, увела хозяев к себе в гости, запотчевала и долго не отпускала, точно боясь одиночества.
Когда же она все-таки осталась в избе одна, ее вновь охватило беспокойство. Был тот тихий предсумеречный час, когда из углов наступает серая мгла, каждый шорох беспричинно тревожит сердце, спать не хочется, а зажигать огонь еще рано.
Анна Михайловна накинула на плечи вязаную шаль и вышла на улицу искать сыновей, чтобы звать обедать.
Вечерело.
На западе, в груде белых облаков, точно на пуховых подушках, укладывалось солнце, и полнеба еще горело полымем, а на востоке уже дрожала, как слеза, первая звезда. Отчетливо выступал на вечернем небе зелеными игольчатыми ветвями тополь, и легкая, прозрачная тень его, переломленная через изгородь, падала на гряды.
Становилось свежо. Кричали грачи на березах, угнездываясь на ночь. Из домов, мимо которых проходила Анна Михайловна, приглушенно доносились песни и гомон пировавших людей. На пустынной площади, у могилы, ребятишки забрались на трибуну и, подражая взрослым, болтали что-то и сами себе хлопали в ладоши. Со светелки избы-читальни была выставлена черная воронка репродуктора. Невидимый человек рассказывал, что делается на улицах Москвы. Анна Михайловна немножко постояла и послушала.