Сыновья
Шрифт:
Где-то на задворках с ласковой грустью мурлыкала гармонь. Анна Михайловна повернула на нее, но гармонь смолкла, и, когда Анна Михайловна вышла за околицу, там никого не было.
«Точно в прятки с матерью играют… Вот не дам есть до утра, будете у меня вовремя обедать приходить», — мысленно пригрозила она сыновьям.
Она устала от бесплодных поисков, вернулась к избе-читальне и присела на крыльце. Тут из переулка вырвался смех. Анна Михайловна обернулась и не поверила своим глазам.
Впереди оравы парней и девушек шли ее сыновья. У Михаила на ремне висела чья-то гармонь, он придерживал ее локтем, а другой рукой крепко прижимал к себе девушку. Чуть поотстав от брата, шел Алексей. Длинная рука его лежала на девичьем плече. Потом шли еще парни, девушки, и все парами.
И мать не посмела окликнуть сыновей.
Прижавшись в простенок крыльца, она проводила их ревнивыми и гордыми глазами.
«Паршивцы… Поди уж целуются с девчонками… Женихи! — подумала она, усмехаясь. — С Минькой-то, должно, Настюшка Семенова идет… ровная. А у Леньки какая-то долговязая. Да кто же это?» И пожалела, что не успела как следует разглядеть в лицо сыновних зазноб.
Возвращаясь домой через площадь, она наказала ребятишкам покликать сыновей.
В этот поздний праздничный обед Анна Михайловна была молчаливой, притихшей. Перед лапшой она налила сыновьям по стопочке, подумала и перед жарким налила по второй.
— Без троицы дом не строится, — вкрадчиво напомнил Михаил, позванивая стопкой.
— Ничего, построим и без троицы… Малы еще вино-то лакать, — сурово отрезала мать.
Помолчала, посмотрела на сыновей и расплакалась.
— Есть не могу, когда ревут… — проворчал Михаил, вылезая из-за стола. — Да перестань, мамка, же!
Алексей рылся в шкафу, ища домашнюю аптечку.
— Голова у тебя не болит?.. Может, аспирину тебе? — смущенно спрашивал он мать.
— Валерьяновые капли… чучело! — подсказал Михаил и сморщился. — Да не вой, мамка, хоть для праздника.
— Ничего у меня не болит, — ответила Анна Михайловна. — А плакать мне не закажете… Я, может, оттого и плачу, что пра… праздник у меня сегодня.
Сыновья стояли сконфуженные, не зная, что делать.
— Идите… так я… пройдет. — Она махнула им рукой, утираясь фартуком. — Да идите же, говорят вам!
Сыновья помялись, ушли, она прибрала со стола, сходила во двор проведать корову, приготовила квашню на завтра и, вешая лампу на стену, по обыкновению взглянула на портрет Сталина, убранный краевыми лентами и сохранившимися от прошлого года, как живыми, бессмертниками.
Просто и понимающе отвечал Сталин на горячий взгляд Анны Михайловны.
Она легла, раздумалась и, как всегда, вспомнила о муже.
«Не довелось Леше порадоваться вместе со мной на деток», — подумала она в тихой печали и стала разговаривать с мужем и сама с собой.
— Ведь вырастила… видишь? Гулять пошли. Сыты, обуты и одеты… Чу, гармонь-то как наигрывает… Симпатий завели, подумай-ка!.. Кабы не Советская власть да не колхозы, пришлось бы мне, горемыке, по миру идти, милостыньку просить. Ну, спасибо… всем спасибо… Дом надо поскорей строить, не заметишь, как и женить время подойдет… Может, доживу, внучат потешу… А? Как думаешь?..
Часть третья
Славное выдалось лето в тот год, когда Алексей и Михаил окончили семилетку и стали работать в колхозе.
Еще не просох по оврагам и ямам рыжий ил, принесенный полой водой, еще распевали утром скворцы на тополе и молодой лист его был зелено-чист и мягок, только что зажглись радужным многоцветьем травы на волжском лугу, еще хоронились под кустами, в росистых местах белые бубенчики ландышей и держался их тонкий, чуть уловимый аромат, как жаркое марево задрожало над полями, перелесками, запахло дурманником, гарью, и пришло красное лето.
Палило солнце, и редкий день проходил без гроз. Но то были короткие, светлые грозы. Они налетали невесть откуда, шумели и гремели теплым ливнем и исчезали, словно таяли.
И невиданной стеной, сизой, почти вороненой, поднялись хлеба. Трава была по пояс и, отцветая, все еще росла, тяжелая, сочно-зеленая. Лен вытянулся такой, что все боялись, как бы он не полег. В лесу появилась пропасть грибов, ягод. Ребятишки шутя набирали по две, по три сотни толстокоренных белых, шапками и подолами таскали крупную сладкую землянику, синий, рано созревший гонобобель.
— Такого лета отродясь не помню, — говорила Анна Михайловна, и все соглашались с ней, что ничего подобного никогда не видывали.
Зерно наливалось прямо на глазах. По ночам, душным и темным, полыхали зарницы, словно кто-то мигал, приподнимая тяжелые веки, и всматривался, как зреют хлеба. Они стояли неподвижно, туманно-белые, сонно склонив набухшие колосья. На рассвете набегал ветер, и хлеба, просыпаясь, шелестели, выгибали восковые стебли, пробуя выпрямиться, и снова никли, роняя с грузных усатых колосьев капли росы.
Для Анна Михайловны этот удачливый год был особенно отраден потому, что бок о бок с нею работали в колхозе ее сыновья. Они уже не подсобляли, как прежде в каникулы, а по-настоящему, как взрослые, косили и убирали клевер, ни в чем не уступая мужикам, и Семенов завел для них отдельные трудовые книжки.
— Ну, вот и прибыло нашего полку, — тепло сказал он матери. — Дождалась, Михайловна, помощников.
— Дождалась… слава богу, — она перекрестилась, принимая книжки, и бережно завернула их в платок.