Сыновья
Шрифт:
Гремящий, распевающий обоз круто повернул прямо на Анну Михайловну. Прислонясь к калитке, она окаменела. Она не поверила тому, что подсказало сердце.
— Тпр-ру… приехали с орехами! — Мишка натянул вожжи, хитро и весело поглядывая на мать.
Жарко всхрапывая, Буян рвался ко двору, не слушая Мишкиного приказания. Комья грязи летели из-под копыт. Ленька выхватил у брата вожжи, по-мужицки намотал их на обе руки и, блаженно хмурясь, остановил жеребца. Стали и задние подводы.
— Принимай добро, хозяйка! — закричал дед Панкрат, молодецки соскакивая с телеги. — Тут тебе хлеб
— Что молчишь? Али язык откусила? — шутливо спрашивали колхозники, обступая Анну Михайловну со всех сторон. — Уж не колесом ли тебя опять по голове стукнуло?
— Она соображает, хватит ли избы под продукцию, — сказал Петр Елисеев, раздвигая в улыбке усы. — Как бы не пришлось самой жить на улице.
— Ха-ха! Похоже!
Анна Михайловна знала, что она заработала в колхозе немало. По ночам не раз принималась подсчитывать… Но то, что увидела она сейчас, превзошло все ее самые смелые расчеты.
Немигающими, точно застывшими глазами уставилась Анна Михайловна на ближнюю подводу. Верхний мешок был неполный и худой, в дыру проглядывала янтарная россыпь пшеницы. Ей показалось — пшеница сейчас вывалится в грязь. Она шагнула к телеге, хотела снять прохудившийся мешок. Но у телеги раньше ее очутился Ленька, он взвалил мешок на, спину и пошатнулся под этой тяжестью.
— Надорвешься… пусти… я сама… — прошептала мать, отнимая мешок.
— Не замай!.. говорят тебе… Два таких стащу, — сердито ответил Ленька, медленно двигаясь к крыльцу. Придерживая мешок, мать семенила рядом.
Так, вместе, они отнесли пшеницу в сени. Анна Михайловна указала мужикам, куда класть остальные мешки, и вернулась на улицу. Здесь она столкнулась лицом к лицу с Николаем Семеновым. И тотчас же в памяти ее почему-то встало весеннее утро, она увидела брошенное на землю лукошко с красным кушаком, услышала свой гневный, сдавленный хрип: «Не буду! Земля не принимает… Голодными нас оставите». «Неужели это я говорила? — подумала она, краснея. — Да не может быть!» Но в строгих, как ей показалось, глазах председателя она прочла, что это было именно так, — и, низко опустив голову, ждала укоряющих слов. Она понимала, что заслужила их, как бы они ни были позорны. Сейчас все колхозники будут знать, какая она старая набитая дура.
Но жесткие пальцы Семенова отыскали ее ладонь, крепко сжали, и она услышала совсем другое:
— Поздравляю, Михайловна, как лучшую ударницу… Спасибо тебе от колхоза за честный труд!
Она подняла голову, горячо и удивленно взглянула на Семенова, хотела что-то сказать и не могла. Судорога сдавила ей горло. Анна Михайловна не сдержалась и заплакала.
Ей было немножко стыдно, что она, взрослая, плачет, как дитя. Но бабы сочувственно засморкались в платки и, главное, — слезы были сладкие, каких она давно не знала, и она не скрывала их.
— Ну, завела патефон наша Михайловна… Терпеть не могу, — сказал Мишка, отворачиваясь и пронзительно свистя.
— Пошли на реку, — угрюмо предложил Ленька.
— В самом деле, пойдем на реку… Нам здесь больше делать нечего, — согласился Мишка.
— Качать, качать! — кричали мужики и бабы и подняли на руки смущенную, отбивающуюся Анну Михайловну.
Потом качали Елисеева, Дарью Семенову, Никодима и других хороших людей.
— Прежде так питерщиков качали, — рассказывал Ваня Яблоков парням и девкам, прислонясь к телеге и неторопливо скручивая цигарку. — Отвезут какого ни взять сопляка в город, а он, стервец, лет через пять, глядишь, и прикатит с бубенцами на побывку али жениться… молодец молодцом. Мужики и бабы тут как тут. Качать его, величать… «Кто у нас умен, кто у нас разумен? Иван Степаныч, слышь, умен, свет-князь наш разумен…» Ну там: «Розан мой, розан, виноград, зеленый…» и всякое такое. А парень, стало быть, за честь благодарит, вынимает кошелек. Пожалуйста-с! На ведро вина отвадит и глазом не моргнет. Богач! На закуску — особо… Пир… дым коромыслом!
— Неужели, дядя Ваня, и ты на тройке из Питера приезжал? — спросил Костя Шаров, подмигивая девчатам.
— А как же? Обязательно, — небрежно ответил Яблоков, покуривая и сплевывая. Он важно и независимо оглядел молодежь, отставил ногу в сером разъехавшемся валенке, сонные глаза его лукаво блеснули. — Приедешь эдак на тройке черт чертом, — живо сказал он, усмехаясь, — шляпа соломенная, крахмале во всю грудь… трость с золотым набалдашником… все как полагается. Первые делом ребятне орехов да конфет… горстями прямо оделяешь, не жалко. Ямщик сундуки в избу таскает. Матка коровой ревет от радости… А ты стоишь барином, тросточку в руках вертишь да папироску жуешь… Ну, сбежится народ глядеть… все село сбежится. И пошло как по-писаному…
— А говорили — ты, дядя Ваня, любил из Питера… пешочком ходить, правда? — вкрадчиво спросил Костя.
Девки прыснули смехом.
— Вранье, — пробурчал Яблоков, сразу становясь сонным и вялым.
— Ну? И про баню вранье… что тебя никто мыться не пускал?
— Это почему же? — Ваня закашлялся табаком и полез боком от телеги прочь.
— Да, говорят, насекомых на тебе было видимо-невидимо…
— Питерских!
— Такая вошь, что бросало в дрожь! — хохотали парни, загораживая дорогу Яблокову.
Лохматый и грязный, он топал своими валенками с калошами, лениво отругивался.
Выручил Яблокова Савелий Федорович. Он сердито растолкал парней и девок.
— Нашли над кем зубы скалить, комсомолы сознательные! Постарше вас, можно и помолчать.
— Прикажете к вам в молчуны записаться? — насмешливо поклонившись, спросил Костя. — Ты, дядя Савелий, шуток не стал понимать.
— Али тоже… по тройке соскучился? — зло ввернула словечко Катерина.
Гущин хмуро отмолчался, устало, по-стариковски волоча ноги, побрел было вслед за Яблоковым, потом обернулся.
— По тройкам? Фу-у, старь какая!.. Автомобиля душа просит. Авось на свадьбу на машине прикачу… коли позовешь.
— Дожидайся, черт косой… позову я тебя на свадьбу, — тихо отозвалась Катерина.
Улучив минутку, Анна Михайловна тронула Семенова за рукав, отвела в сторону.
— Коля, забудь то самое… весной. Сделай милость.
— О чем ты, Михайловна! — удивился Семенов. — Я ничего не помню.
Но по смеющимся светлым глазам было видно, что он помнил.