Сыновья
Шрифт:
Как ни уважала Анна Михайловна Семенова, душой, сердцем она была на стороне Петра Елисеева.
Точно добрый, горячий конь, впрягся он в крестьянскую работу и тянул, не зная удержу. Он понукал и жену и ребят, всем находя дело.
«Как клещ впился в хозяйство, — одобрительно думала Анна Михайловна. — С таким не пропадешь — умный, заботливый, как мой Леша».
Петр Елисеев был с ней ласков, захаживал во двор к кобыле и, когда Машка отчего-то охромела, сам вызвался лечить. Это не помешало ему как-то сердито сказать:
— Ребята твои, Анна, мне всю луговину перед избой истоптали. Народила, так гляди за ними, дьяволятами.
— Господи, Петр Васильич, — изумленно произнесла Анна Михайловна, — да взаперти мне их, что ли, держать?
— А мне какое дело! Хоть под подолом.
В другой раз он прибил ребят, и Анна Михайловна поссорилась с Елисеевым.
Он огородил дом палисадом, развел георгины и насадил тополей.
В навозницу Анне Михайловне показалось, что загон ее в поле ровно бы сузился, а полоса соседа будто стала пошире. Анна Михайловна не верила своим глазам.
— Ты, никак, Петр Васильич, по ошибке… моей земли… немножко прихватил, — сказала она нерешительно.
Елисеев так и побагровел:
— Брешешь, чертова баба! Где прихватил? Очумела? По этот куст земля спокон веков была моя.
— Да как же так? — все еще недоумевала Анна Михайловна. — Прошлый год, помню, я куст обпахивала.
— Значит, чужое обпахивала, — процедил сквозь зубы Елисеев.
Горек был попрек Анне Михайловне. Она не поленилась, тут же обмерила ширину своего загона. Не хватало почти аршина.
— Не по-суседски это, Петр Васильич, — грустно сказала она.
Елисеев закусил ус, придвинулся вплотную и, опалив горящим взглядом, прохрипел, задыхаясь:
— Что же, по-твоему, по-суседски… я тебя должен кормить… с выродками? Да катись ты к… Вершок земли тронь — ноги обломаю!
С тех пор Елисеев не здоровался с ней, не спрашивал о кобыле.
А Машка раздобрела, через полгода ее нельзя было узнать.
Кое-как, с грехом пополам, обзавелась Анна Михайловна сбруей, телегой, плужишком. «Может, жеребеночка нагуляет, — гадала она, — вот я бы и воскресла…»
Когда началась свободная торговля, Анна Михайловна пробовала сеять больше льна, чтобы в дому завелась лишняя копейка. Загон льна, сиротливо затерянный в овсах и картофеле, голубел во время цветения, точно крохотное высыхающее озерцо. Окруженные со всех сторон колючим осотом, обвитые повиликой, стебельки льна хирели, сохли и часто погибали. Анна Михайловна теребила редкий, словно выжженный лен и чуть не плакала от обиды, что труды пропадают даром, что руки исцарапаны в кровь злым осотом. Потом лен надо было колотить вальком, расстилать, поднимать, сушить, мять на деревянной трезубой мялке и трепать, трепать без конца, пока не отнимутся руки и повесмо [3] не превратится в серо-бурый короткий хвост.
3
Повесмо— пучок льняного волокна.
Зимой на базаре сердитый барышник, в синей поддевке и высоких чесанках с калошами, раз пять браковал лен. Измучив Анну Михайловну, запугав, он наконец небрежно снимал кожаную рукавицу, не глядя, запускал ладонь в пухлую горку волокна и назначал грошовую цену.
Связку баранок, золотую от ржавчины селедку и несколько аршин дешевенького ластика на рубашонки сыновьям привозила Анна Михайловна с базара и за долгим праздничным чаем судила-рядила с бабкой Феклой, что вот-де родится же где-то длинный серебристый лен, который барышники с руками рвут и в цене не стоят. Но что это за лен и как обихаживают его, Анна Михайловна не знала. Да и бог с ним, с этим льном. Знать, не принимает наша земля ничего, кроме ржи и овса.
Не дождалась Анна Михайловна и жеребенка от кобылы. Летом объелась Машка клевером и подохла. И снова была у Анны Михайловны земля, да нечем ее было обрабатывать. Совет освободил ее хозяйство от налога, как ни кричали на сходе Исаевы:
— На нашем хребте, дьяволы, едете! Переломится хребет-то!
— А мы только этого и ждем, — посмеивался Николай Семенов.
— Тогда полетит ваша власть к чертовой матери!
— Кто и куда полетит, там видно будет, — отвечал Семенов.
Туго пришлось Анне Михайловне осенью без лошади. Пора стояла горячая. Еще не сжали рожь, как поспели яровые. Надо было хлеба убирать, и пахать под озимь, и сеять. Ни за какие деньги нельзя было выпросить на селе лошади. Анна Михайловна два утра подсобляла молотить рожь Авдотье Куприяновой в надежде, что та даст ей мерина хоть на полдня. Муж Авдотьи лежал в больнице, помощь оказалась весьма кстати, и Куприяниха многословно и ласково благодарила, посулив дать лошадь в любое время. Но когда она отмолотилась и Анна Михайловна, вручную, сыромолотом нахлестав для себя семян, заикнулась про обещанное, Авдотья и выговорить ей толком не дала, завиляла, затрещала: и мерин у ней, оказывается, охромел, и в больницу надумала к мужу ехать, и самой пахать надо.
Сунулась Анна Михайловна еще к трем-четырем хозяевам, иные отказывали наотрез, другие обещали погодя, но так неохотно и с такими оговорками, что не было никакой уверенности, что они сдержат слово. И, как на грех, Николай Семенов вторую неделю пропадал в уезде по делам своей ячейки. Беременная Дарья кляла мужа на чем свет стоит и на себе таскала снопы с поля на гумно.
— Хоть заступом копай полосу да граблями борони, — горевала Анна Михайловна, отчаявшись.
Она брела по селу с ребятами, простоволосая, растрепанная. Полуденное жаркое солнце накалило по-летнему песок, он обжигал подошвы. Ребята пылили сзади и хныкали. И не было сил прикрикнуть на них, оправить волосы, стереть липкий пот с лица.
Сонно дремало село, чуть золотясь первой увядающей листвой берез и лип. Тягостно стучала сортировка на току Гущиных, то жадно захлебываясь, то умолкая, словно устав глотать зерно. В зеленоватой вонючей грязи пруда, возле ямщицкой избы, изнемогая от зноя, развалилась свинья, подрагивая жиром, точно сама Исаиха. Рыжая от пыли крапива чахла в канаве. На чертополохе, придавив колючки к земле, висел кем-то оброненный сноп ржи. Воздух был неподвижен, сух и горяч. Из-за церкви с самого утра поднималась и не могла подняться синяя, как купол, туча.