Сыновья
Шрифт:
Он догнал Николая и, утираясь фартуком, вздыхая, пошел с ним рядом. Анна Михайловна слышала, как он визгливо бубнил:
— Брат-то мой Кузьма, царство ему небесное, выродок был. Супротив народа полез… Ну, бог и покарал его прежде время кончиной. Я, Коля, с народом неотступно. Сам видишь — куда мужики, туда и я… Что тебе надо — заходи, с полным удовольствием… завсегда.
«Обхаживает. Жулик и есть», — решила Анна Михайловна.
И все-таки доброта Савелия Гущина, его веселый нрав, трудолюбие и, главное, простое обращение нравились Анне Михайловне. Иным был ямщик Исаев, открыто ненавидевший бедноту, кичившийся своим богатством и недовольный новыми порядками.
Когда выбирали сельсовет, Исаева и Гущина лишили права голоса. Савелий только летал да посмеивался. Исаев же орал:
— Зимогорья слобода… Анка Стукова, нищенка, в министры ворье выбирает, а работящему человеку рот зажат… Вали… ваше время… Да надолго ли?
В престольный праздник казанской божьей матери пьяный Исаев заложил тройку и катал по селу своих гостей точно на свадьбе. Заливались бубенцы, саврасый коренник, разметав лохматую, в лентах, гриву, высоко нес расписную дугу. Пристяжные, вытянув оскаленные морды, стлались по земле, и пыль кипела под их копытами.
Исаев, в вышитой белой рубахе и бархатном жилете, мотался на передке тарантаса. Картуз торчал на его голове лаковым козырьком назад.
— Врете, дьяволы, что голоса не имею. Голос у меня ого-го-о! На всю округу слышно… — ревел он, нахлестывая кнутом взмыленных коней. — Э-эх, милые… потешьте… Смотри, шантрапа, как настоящий хозяин гуляет!
Так шла жизнь, в чем-то новая, в чем-то старая — не разберешь. Иногда Анне Михайловне казалось — только могила посреди села наперекор всему незабываемо утверждает перемену.
Солнце жгло траву, дождь и ветер разрушали палисад, вьюги заносили могилу снегом, мороз заковывал ее льдом, но из сугроба упрямо поднимался крест с мохнатой, заиндевевшей звездой, и летом на могиле бессмертно цвели васильки.
Анна Михайловна любила, забрав сыновей, отдыхать летними вечерами в палисаде.
Солнце засыпало где-то далеко за лесом. Гасла заря, и на дубовом, потемневшем и мшалом от времени кресте звезда становилась черной. Угомонившись, село затихало в сумерках. Кое-где на завалинках тлели цигарки мужиков, вышедших перед сном на улицу. Тонко звенели комары. Вот жук прогудел над головой, наткнулся на крест и упал в траву. Ребята сползли с лавочки и побежали искать жука. Анна Михайловна смотрела, как они карабкаются на могилу, и думала о счастье, за которое погиб Леша. Где же это счастье?..
Через дорогу Анне Михайловне было видно открытое окно просторной исаевской избы. На столе светло горела лампа, двоясь в никелированном самоваре. Разноцветной горкой лежал ландрин в сахарнице. Дымило паром варево, должно быть, мясное, в широком небьющемся блюде… Исаиха стояла у стола и, прижав к заплывшей груди каравай, резала хлеб. Косматая тень самого хозяина падала на занавеску соседнего окна.
Уронив на колени руки, Анна Михайловна глядела на освещенные окна исаевской избы. Глухая ненависть поднималась у нее в груди.
— Выкарабкались… сволочи, — бормотала она. — Подпалить бы с четырех сторон… чтобы духу вашего не было!
Иногда в палисад заглядывал Николай Семенов. Он неслышно опускался на лавочку и подолгу сидел молча, крутя «собачью ножку». Как-то раз спросил:
— Тоскуешь?
— Нет, радуюсь, — с сердцем сказала Анна Михайловна. — Живут люди…
— Ну?
— Вот тебе и гну. Мужей наших поубивали богатеи и жиреют… Так бы, кажется…
Она подняла кулаки, вздохнула и уронила их на колени.
— А ты ненависть побереги. Пригодится, — сказал Семенов, чиркая спичкой.
Огонь озарил его худое темное лицо в рыжих колючках. Семенову тоже жилось несладко. Семья все прибавлялась. Как с лютым врагом, бился он с нуждой и не мог одолеть ее.
Помолчав, он сказал:
— Дай срок, и мы заживем.
— На том свете… — усмехнулась Анна Михайловна. — Спасибочко!
Нахмурившись, Семенов зажег цигарку и бросил спичку. Огненным мотыльком порхнула она в темноте и погасла.
— Зачем? Не об этом речь на сегодняшний день. Власть-то в наших руках. Ленин знает, что делает… Чуешь?.. Силу копим. Придет время — раздавим кулачье, как букашек.
Он курил, покашливая.
— Ты вот что… в исполком сходи. Наказывали… Там тебе пособие выхлопотали.
Медленно и неловко повязывала Анна Михайловна сбившийся платок. С реки тянуло сыростью. Где-то во ржи неуверенно закричал дергач и смолк. В палисаде, на могиле, щебетали ребята.
Анна Михайловна тронула Семенова за локоть:
— Не сердись, Коля… Баба я, вот и болею сердцем… Да не за себя, пойми, ребятишек жалко!
Точно подслушав разговор, сыновья бросили игру и, подбежав, теребили мать за юбку.
— Домой, ма-ам… По-и-ись…
— A-а! — воскликнул Семенов, хватая ближнего за штанишки. — Поесть? Это хорошо. Растешь, значит?
Он подбрасывал парнишку, и тот летал на его руках, как на качелях, визжа от удовольствия.
— И меня… дядя Коля, и меня! — тянулся второй, став на цыпочки.
— И тебя… Вот для кого живем, Михайловна… Ух, тяжеленький!
Мать следила, как кружатся и летают в воздухе, точно на крыльях, ее ребята. Подумала: «Батьки не хватает. Уж он бы повозился с вами».
— Ну, будет, будет. Уронишь еще, — проворчала она, отнимая сыновей. — Своих, видать, тебе мало?
Семенов сконфуженно рассмеялся.
— Мало, ей-богу! Жаден я до ребят… Видно, приходит старость.
Сыновья росли, не замечая матери, принимая ее любовь как должное, обыкновенное, вроде хлеба, который они всегда находили в суднавке, когда голодные прибегали с улицы. Они постоянно торопились, особенно Мишка, словно боясь пропустить самое интересное.